Страница 33 из 76
Мамка была права в одном: так, как привыкла Настя жить сызмальства, до седых волос не проживёшь. Ни кручина, ни радость не могут длиться бесконечно, не чередуясь, иначе тоже было б не по справедливости — если б одному выпало на долю только радоваться, а другому достались бы горести да труды. Эта мысль всё чаще возвращалась к ней теперь, когда она, словно впервые оглянувшись на свою жизнь, сообразила вдруг, как складно да удачно всё в ней — по сю пору — получалось. И радоваться этому было не к месту, ежели до конца признать мамушкину правоту.
Да это и раньше приходилось ей слышать, просто внимания как-то не обращала, не давала себе труда задуматься. Люди в слободе живут не таясь, на виду у соседей, и разного рода семейные происшествия обычно делались предметом обсуждения среди фрязинских работниц; в этом смысле у Насти хватало и опыта, и наблюдений. Редко в какой семье царили мир да согласие, да и «мир» этот чаще всего был просто умением не выносить сор из избы: прилюдно не лаются, не рукоприкладствуют — и слава Богу. Изо всех живущих в округе про одну лишь Кузнецову дочку говорили, что ей повезло — вышла замуж за милого, и все ей завидовали. А обернулось горем: двух лет не прошло, и зашибли его насмерть в кулачном бою, а молодую вдову мало погодя снова просватали. Второй муж тоже был вдовец — годами годился ей без малого в отцы — и сразу стал её всячески притеснять. Когда Настя однажды стала при Онуфревне ругать кузнеца — чего ради выдал дочь за такого кощея, — та укоризненно погрозила пальцем:
— Что несуразицу-то городишь, при чём тут он? Значит, так ей на роду было написано. А она что ж, думала, что и второй будет мил да хорош? И того довольно, что ей по первому разу посчастливилось, а за это всегда платить приходится. Даром-то оно ничего не даётся...
От таких речей Настю пробирало ознобом. Возразить не возразишь — вроде опять-таки всё по справедливости, — а принять страшно. Неужто и впрямь за счастье всегда надо платить?
КНИГА ВТОРАЯ
1
сень, в этом году необычно ранняя, всё больше угнетала комтура фон Беверна. День начинался с того, что он проклинал себя за согласие взять на себя эту безнадёжную посольскую миссию, потому что она — как и следовало ожидать — действительно оказалась безнадёжной. Старого Фюрстенберга привозили в Москву, свидания с послом ему не дали, но царём он был принят и (что тоже можно было предвидеть) наотрез отказался от предложенного ему данайского дара — возглавить орден, возрождённый к жизни под протекторатом сумасшедшего московита. И даже не возглавить, ибо на эту непосильную уже для старца роль прочили молодого Кетлера (сына «курляндского герцога»); от Фюрстенберга требовалось лишь принести Иоанну ленную присягу — не свою личную, но от имени всего ордена. Естественно, магистр сразу отверг оскорбительное предложение, хотя и понимал, что родины ему теперь не увидеть и придётся ждать смерти на чужбине.
По всегдашнему московскому обыкновению всё замалчивать и по возможности дольше держать в тайне, Висковатый ни словом на сей счёт не обмолвился, и об отказе Фюрстенберга Беверн узнал от одного соотечественника — редкостного проходимца даже по здешним меркам. Этот тип каким-то образом ухитрился втереться чуть не в придворные и, во всяком случае, был толмачом при разговоре Иоанна с Фюрстенбергом. Лурцингу не составило труда на него выйти — Генрих Штаден был хорошо известен в немецкой колонии как прожжённый сутяга и жулик, он держал шинок на Сретенкаштрассе и за соответствующую мзду готов был продать любые сведения, которыми располагал. А сведений у него было много.
Когда юрист пересказал послу услышанное от Штадена, Беверн поверил сразу, хотя проходимец мог и нагородить любой лжи. Почему-то поверил! Хорошо зная Фюрстенберга, он и не сомневался, что пленный магистр брезгливо отвернётся от московитской приманки, какие бы блага лично ему она ни сулила. Славному Ливонскому ордену возродиться под варварской пятой? Только варвару и могла прийти в голову подобная мысль.
Впрочем, чтобы не осталось сомнений, он попросил Лурцинга привести тёмную личность сюда, на посольское подворье, буде каналья не убоится риска, связанного с таким опасным визитом. Штаден не убоялся. Поговорив с ним, комтур понял, что сей прохвост не побоится наведаться и в преисподнюю — только бы заплатили. Общаться с гнусным малым было унизительно, но общение оказалось полезным: посол убедился, что Штаден действительно видел Фюрстенберга. На вопрос, как выглядел пленник, он ответил, что держался магистр с достоинством и видимых признаков немощи в нём не было, хотя он не раз украдкой потирал левую руку пониже локтя. Это окончательно рассеяло сомнения: у Вильгельма действительно иногда — к перемене погоды — побаливала левая рука, разрубленная когда-то в сражении, где рядом с ним участвовал и сам Беверн. Каналья, стало быть, на сей раз не соврал.
Упорство магистра означало полный провал посольской миссии — его теперь не отпустят, а значит, не будут освобождены и остальные ливонские пленники. Можно было бы уехать немедля, но об этом не приходилось и мечтать, поскольку официальные переговоры ещё не начинались. Висковатый несколько раз вызывал Лурцинга, вёл с ним какие-то невнятные собеседования, порою снова касался — мельком — будущей судьбы ордена, но хранил полное молчание по поводу того, когда же наконец Иоанн соизволит дать послу аудиенцию.
Комтуром овладевала хандра. Вторая — личная — цель поездки в Московию тоже оставалась пока наполовину недостигнутой. Наполовину, потому что племянника своего (или человека, который мог им оказаться) он повидал, Лурцинг сумел устроить и это, но повидал не вблизи, а лишь через улицу и поговорить с ним не мог. Разглядеть стрельца комтуру удалось, он остался доволен: такого бравого бурша можно показать где угодно, и в седле держится, как надобно. Правда, фамильных черт Бевернов барон в лице московита не обнаружил (они все были несколько долгоносы, и Анхен — насколько помнится — тоже переживала в юности из-за своего клювика). Нос же так называемого «племянника» был короток и скорее вздёрнут, но это его не портило, придавало эдакое залихватское выражение. Вероятно, отцовская кровь оказалась сильнее материнской. Но как узнать, чёрт побери, действительно ли это племянник?
Что за нелепая страна! В любой другой дело решилось бы легко и просто — за бутылкой доброго вина. А попробуй пригласи здесь! Лурцинг, когда барон заикнулся об этом своём намерении, только руками замахал: сохрани Бог, об этом и думать нечего. Даже если стрелец отважится посетить подворье, то зачем же навлекать на него беду, если он и впрямь родственник господина барона? Потому что беды потом не избежать. Московитам настрого запрещено общение с чужеземными дипломатами, но если какой-нибудь торговец или ремесленник сможет в случае чего оправдываться намерением что-либо продать (хотя и это не спасёт ослушника от жестокой кары), то чем оправдаться военному, офицеру привилегированного стрелецкого полка? Ему сразу же инкриминируют государственную измену — и пусть попробует доказать, что вовсе не продавал ливонцам расписание кремлёвских караулов или чертежи тамошних подземных ходов!
Посол не мог не признать правоту своего многоопытного советника, тот действительно разбирался в здешних порядках. Конечно, обвинение в государственной измене убийственно в любой стране; однако там, чтобы навлечь его на свою голову, надо совершить нечто более предосудительное, нежели посещение жилища иноземца...
Нет, определённо не стоило приезжать в этот непотребный край. И удастся ли отсюда уехать! Вдобавок ко всему испортилась погода. Барон вообще не любил осени, а здешняя была особенно омерзительна, — потеряв пышно-зелёное убранство своих садов, Москва стала невыразимо убогой. Если под летним солнцем бревенчатые строения порой веселили глаз затейливыми деревянными завитушками вдоль карнизов или каким-нибудь хитро срубленным теремком, то теперь — под упорно сеющейся с хмурого неба моросью — вид варварской столицы наводил тоску. Комтур отказывался понять, как можно по собственной воле поселиться в столь безотрадном месте. А эта маниакальная привычка московитов использовать дерево в качестве основного строительного материала? Правда, жить в деревянном доме приятнее, чем в каменном, с этим спорить не приходится, но постоянные пожары сводят это преимущество на нет. Отсюда и уродство города в целом. К чему заботиться о красоте строения, если его всё равно придётся заново возводить на пепелище если не через пять, то уж наверняка через десять лет...