Государева крестница

Годунову он про своё открытие ничего не сказал — просто из осторожности. Боярин не предал бы его, этого бояться было нечего, но как знать, воздержан ли он в питье или неистов, как прочие урусы. Ибо ничто так не опасно для сохранения тайны, как вино, — не зря Пророк запретил правоверным опьяняться; упившись до безумства, как подобает гяуру, Годунов вполне мог без всякого злого умысла выболтать про трубу в потолке кому попало. Поэтому Абдурахман пустил в ход выдуманную историю про некий шкаф в работной палате лекаря, заколоченный с лицевой стороны и имеющий тайную дверцу сзади: дескать, из того шкафа можно слышать, о чём лекарь беседует, хотя и не увидишь с кем. Боярин, простая душа, в несуществующий шкаф поверил и заклинал лишь сугубо опасаться, когда в нём сидишь, — чтобы не закашляться или расчихаться от пыли.

Абдурахман приладил на дверь надёжную защёлку от кота (теперь, когда устье трубы было откупорено, не хватало только, чтобы Бомелий сам услышал Васькины завывания!), а над отдушиной вбил несколько гвоздей, чтобы завесить её одеждой. Хотя, пожалуй, эта предосторожность была излишней — слуги урусы сразу же признали в нём колдуна почище самого Бомелия, так что можно было не опасаться, что кто-либо отважится войти в его жилище и тем паче станет там осматриваться.

Теперь всякий раз, когда Бомелий принимал кого-то в лабораториуме, отосланный к себе Абдурахман (его в таких случаях всегда отсылали) устраивался у отдушины и слушал.

Правда, пока ничего достойного внимания услышать не довелось. Иногда приходили иноземцы, причём такие, чей язык он не мог даже распознать — то ли это был английский, то ли нидерландский, то ли какие-то германские наречия. С обычным верхненемецким Абдурахман справлялся без особых затруднений, а тут не знал, что и подумать. Порою навещали Бомелия и русские, но с ними разговоры были большей частью по разным торговым делам: лекарь, похоже, успешно богател не только благодаря щедрости своего августейшего пациента и не только поставляя заказчикам целебные зелья да гороскопы...

20

Настя до сей поры не задумывалась, удачна её судьба или не очень. Как-то не приходило в голову задать себе этот вопрос, просто жила как живётся, а жилось, в общем, безбедно. Кое-что, понятно, огорчало: жаль было, что матушки увидеть не довелось, с отцом всё-таки не то. Хотя на него грех жаловаться, она и сама понимала, что живёт своевольно и вольготно, но при матушке было бы как-то... теплее, что ли. Тятя, хотя и балует её непомерно, в повседневном общении суров, на ласку скуповат, а поговорить с ним по душам Насте и помыслиться не могло. Поговорить по душам можно было либо с Онуфревной, либо с кем-то из дворовых девиц, но мамка уже явно выживала из ума, девицы же — по большей части — в ум ещё не вошли, хотя и знали многое из того, о чём Насте приходилось только догадываться.

Конечно, так было прежде — покуда не появился в её жизни стрелецкий сотник. Теперь уж и поговорить стало с кем, и к кому приласкаться, да и вся жизнь сделалась в одночасье какой-то иной: расцветилась невиданно. Но и забот да страхов было теперь не в пример больше. Сколько она натерпелась, когда Андрея услали в Дикое поле, чего только себе не напридумывала, каких страхов не навоображала! А ведь он — ратник, не посадской ремесленник аль купец, значит, и впредь жить будет не по вольному своему хотению, а как сверху велят. Двенадцатый год уж так живёт, от самого Казанского похода, так неужто откажется от воинского обычая того лишь ради, чтобы жёнке угодить? Быть такого не может, а коли и могло бы — Настя уж и не знала, хотеть того или не хотеть. Спокойнее жилось бы, это верно, а с другой стороны... Мужу от Бога указано быть воином, а торговать или рукомеслом каким заниматься — это и баба сумеет. Хотя, конечно, не всяким; оружейники, бронники и вообще кузнецы были в понимании Насти людьми тоже наполовину воинскими — не зря им, случись где какая брань, приходится идти вместе с ратниками. А вот на купцов она поглядывала сверху вниз, это людишки и вовсе третьего разряда. Многие из них жили богато, иные уже и каменные палаты наловчились себе ставить не хуже боярских, да разве в богатстве дело...

Когда отец сказал, что Лобанов к ней сватается и вроде бы нет причин ему отказать (разве что, с подковыркой добавил тятя, есть у неё на примете кто иной), у Насти впервые промелькнула мысль о том, что живёт она как-то не так, как живут другие, — очень уж ладно всё у неё получается. О замужестве, как и большинство её сверстниц, она доселе думала отчасти с ожиданием и надеждами, а отчасти со страхом. И трудно сказать, чего было больше. Замуж в Москве выдавали не по любви, тут совсем другие находились у родителей соображения, а молодых не спрашивали, да они, как правило, и не видели друг друга до самого дня свадьбы. Так что замуж идти было почти то же, что жребий тянуть: повезёт, так вытянешь счастливый, ну а коли нет — ничего не поделаешь, знай терпи...

Познакомиться с женихом до свадьбы, да ещё полюбить его, было для московской девушки удачей необыкновенной и очень редкой. В иных краях, слыхала Настя, было иначе — об этом и тятя однажды проговорился, а больше рассказывал Андрей, побывавший в Ливонии и Литве. Там, говорил он, живут куда вольнее, парни и девушки вместе бывают на всяких праздниках, знакомятся, и каждая может приглядеть себе дружка — хотя, понятно, и там против родительской воли не идут, случается всякое. Бывает, кого и выдадут насильно, а кого, напротив, разлучат против воли, но по большей части спрашивают согласия и невесты, и жениха. Москвичкам о таком оставалось только мечтать.

Они и мечтали. Мечтали все Настины подружки, и она сама тоже мечтала. Сколько раз ей, бывало, представлялось необыкновенное: поедут, к примеру, в лес по грибы, а там она отобьётся невзначай от остальных — и вдруг зверь какой объявится, медведь аль сохатый (сохатые, тятя сказывал, тоже гораздо бывают свирепы). Тут бы ей и пропасть, не появись следом за зверем добрый молодец... Что ж тут дивного? Охотник мог ведь идти за добычей по следу, вот и подоспел в самый последний миг. Она, понятно, успела тем временем сомлеть с перепугу и опамятовалась уже у него на руках, как он выносил её из лесу. Могло же такое быть? Понятно, могло, и неужто после такого тятя отказал бы ему в сватовстве!

Представлялись и разные другие случаи, война к примеру, татарский набег; возьмут её поганые сыроядцы в полон — а он догонит и отобьёт. Или того проще: редко ли Москва горит, при пожаре тоже кто гибнет, а кого и спасают вовремя... Хотя, ежели пожар здесь учинится, скорее её тятя из огня вытащит, а то и Онисим какой — упаси Бог. Вышло же всё по-иному, хотя и почти так, как мечталось. Не было ни татарвы, ни зверя лесного, обошлось и без пожара, но молодец-то подоспел вовремя! И тоже ведь не просто так подоспел, а спасать её кинулся... Что сам пострадал — оно неудивительно, так и должно быть. Отбивал бы её у медведя или какого татарина, тоже без крови не обошлось бы, мог и под саблю угодить, и звериных когтей не избежать, здесь-то ещё легко отделался. Что воину ушиб? Сам рассказывал, как его — под Полоцком или ещё где — так благословили по лбу шестопёром, что аж в глазах потемнело, а на шеломе осталась вмятина с пол-яйца...

Настя, как и большинство девушек её круга, к учению прикоснулась едва-едва, хотя читала охотно, а главное — умом была пытлива и проницательна, даже и не по возрасту. Распознав во встрече с сотником Лобановым явную примету особого благорасположения судьбы, она не возгордилась, а скорее оробела, почувствовала даже смущение: ей-то за что, чем она заслужила такое?

Тут было от чего смутиться. Из читанного в книгах, а читала она преимущественно жития святых, Насте было хорошо известно, что праведная жизнь редко вознаграждается здешними, земными удовольствиями; богатство, к примеру, легче всего приходит к тем, кого праведниками никак уж не назовёшь, не зря Христос сказал, что скорее вельбуд попадёт в царство небесное, нежели иной боярин...