Государева крестница

— Боюсь, ты переоцениваешь мои ничтожные познания, о мудрый. Я имею некоторое представление о том, что это такое, но пользоваться подобным артефактом мне не доводилось. Признаюсь, я вообще слабо верю в возможность постичь все законы движения небесных светил, а также в то, что они могут влиять на наши судьбы...

Абдурахман отчасти покривил душой. Представление об астрологии было у него немногим туманнее, чем у тех, кто успешно зарабатывает себе на хлеб составлением гороскопов, а уж конечно, он нисколько не сомневался, что Сатурн, Марс или Венера влияют на судьбу человека. Если на неё самым решительным образом может повлиять свалившийся с крыши кирпич, то почему бы не влиять Луне, чьё притяжение колеблет целые океаны?

Однако говорить об этом вслух он поостерёгся. Достаточно и того, что обнаружил некоторые познания в медицине и даже изобразил себя чуть ли не учеником покойного Теофраста Бомбаста (коего в глаза не видел, хотя наслышан был немало, — да и кто не слышал про знаменитого на всю Европу скандалиста); представиться ещё и звездочётом было бы уже слишком. Бомелий явно заподозрил бы, что здесь что-то не так...

— Тут ты не прав, — возразил колдун, — история знает много примеров, когда определённое расположение планет предрекало важные события. Смерть Калигулы была предсказана его астрологами, это записано в анналах. Впрочем, каждый волен верить или не верить во что угодно. Так кто, ты сказал, был твоим хозяином?

— Некий стрелец, гнусным именем которого я не посмел бы оскорбить твой слух, даже если бы его помнил.

— Как это «если бы»? Когда же ты успел его забыть?

Абдурахман вздохнул, закатив глаза.

— Варварские имена московитов никогда не задерживались у меня в памяти, — объяснил он, — поскольку все звучат одинаково безобразно. Да и к чему мне было знать имя моего мучителя? Я обращался к нему «хозяин» и не прислушивался, как звали его другие... его всегда пьяные товарищи по застольям.

— Он много пил?

— Он пил не просто много, он пил чудовищно — даже для московита. Он пил, как верблюд, прошагавший без капли воды от Басры до Алеппо... впрочем, такое сравнение оскорбительно для верблюда. А напившись, он — я имею в виду стрельца, не верблюда, — он становился просто бешеным.

— Да, теперь я понимаю, почему ты сбежал, — задумчиво сказал Бомелий, снова одолеваемый сомнениями. Что-то уж очень магрибинец разошёлся в элоквенции. — Вероятно, тебе и плетей доставалось?

Абдурахман чуть было не подтвердил и это, но вовремя спохватился: лекарь мог захотеть взглянуть на рубцы.

— Благодарение Всемилостивому, нет. Бить он меня не бил, но словами оскорблял непрестанно. А как поносил моих родителей! Я не осмелюсь повторить тебе, что он говорил о моей матери, этой святой женщине. — Абдурахман горестно зажмурился и обхватил голову руками. — В своём неистовстве негодяй дошёл до утверждения, что был её любовником! И это при том, что, по моим подсчётам, этому нечестивцу было не более пяти лет, когда моя мать скончалась, к тому же он никогда не ступал своей гнусной пятой на землю Магриба!

— А, не обращай внимания. — Бомелий махнул рукой. — Московиты постоянно говорят такое друг другу, это у них вроде приветствия. Ну хорошо, для начала тебе придётся поработать со ступкой. Умеешь с ней обращаться?

— Ты шутишь, мудрейший, с этого начинает любой ученик!

Так началась его служба у колдуна. Тот, надо признать, не обременял магрибинца работой — время от времени поручал одно истолочь, другое перетереть и просеять, третье отварить. Прошла неделя, другая. К лекарю часто приходили, но с посетителями он всегда запирался, отослав Абдурахмана прочь; такого оборота дел они с Годуновым не предвидели, — похоже, ему так и не удастся узнать тут что-либо заслуживающее внимания.

И вдруг всё изменилось. Однажды Абдурахман был оставлен в лабораториуме с поручением убрать и навести порядок (служителей-московитов Бомелий сюда и близко не подпускал). Обметая паутину с потолка, он невзначай задел один из проволочных крючков, на которых висело большое — в сажень меле краями растянутых вширь плавников — чучело искусно высушенного ската, и огромная рыбина закачалась над столом, скособочившись и едва не обломив об потолок свой длинный, изогнутый крючком змеевидный хвост. Абдурахман вскарабкался на стремянку и уже почти повесил чучело на место, когда заметил прямо над ним нечто вроде круглой заслонки, слегка отошедшей от потолка. Он стал прилаживать её на место, но заслонка вывалилась ему в руки — за нею было круглое отверстие, вероятно устье уходящей вверх трубы.

Приделанная к заслону жестяная обечайка, набитая паклей, сильно проржавела и погнулась, оттого плохо держалась в трубе. Абдурахман выправил её, сколько смог, и отвёл рыбину чуть в сторону, дабы не мешала закрыть потолочное отверстие, — как вдруг оттуда, из трубы, донёсся до его слуха знакомый кошачий вопль, отдалённый, но отчётливо слышный и, главное, узнаваемый. Так хрипло и надрывно мог орать только управителев Васька, снова угодивший в чердачную каморку Абдурахмана.

Дверь там была без щеколды и легко открывалась, если нажать снаружи. Это кот умел, хотя непонятно, что привлекало его в самой каморке, — мышей хватало повсюду. А вот выйти наружу у Васьки не получалось: дверь была слегка перекошена и сразу закрывалась сама, а потянуть её на себя смекалки у кота не хватало. Попавшись в очередной раз, он принимался орать на весь чердак, однако в нижних покоях его было не услышать, и Васька иной раз оставался в узилище целый день, покуда не вернётся Абдурахман.

Сейчас, однако, его слышно... Выходит, труба где-то рядом с каморкой? И должна быть в ней плохо заделанная дыра, иначе звук не доходил бы так ясно. Абдурахман задумался, подвешивая ската в прежнем положении. Устье трубы оставил открытым, положив заглушку на брюхо рыбины — словно она сама туда вывалилась. Бомелий в тот день был у государя, обычно он оставался там надолго. Спустившись со стремянки, Абдурахман оглядел подвешенное чучело со всех сторон — лежащей на нём заслонки не было видно ниоткуда. Своды здесь были невысоки, и перевёрнутую кверху брюхом плоскую рыбу, дабы не мешала, подвесили под самый потолок, на расстоянии не более полуаршина. Виси она ниже, дыру рано или поздно заметили б.

Поднявшись к себе, он выпустил ошалевшего в заточении кота и стал осматривать тёплую кирпичную стену, к которой каморка была пристроена. Здесь проходили дымоходы от разных печей на поварне и в жилых покоях, а также, надо полагать, от большого очага в лабораториуме. Одна сторона стены, однако, никогда не нагревалась; он давно это заметил, вероятно, там и должна была находиться лишняя труба — не дымовая, а просто служившая когда-то для вытяжки воздуха.

Грубая кирпичная кладка стены была не оштукатурена, и Абдурахман без труда нашёл на холодной стороне то, что искал. Низко над полом была раньше небольшая отдушина, потом её заложили, но наспех, даже не потрудившись скрепить кирпичи известковым раствором. Осторожно вынув верхний, Абдурахман просунул руку в отверстие, потрогал кладку изнутри — сажи на пальцах не оказалось. Труба и впрямь была вытяжной. Но та ли это, коей устье раскрыто над чучелом ската в лабораториуме?

Тем же вечером он убедился в верности своей догадки. Вернувшись из дворца в дурном расположении духа, Бомелий отослал его, сказав, что работать нынче не будут — ему-де надо сделать кой-какие записи. Велел только развести огонь в большом очаге. Сделав это, Абдурахман поднялся к себе и прилёг на пол возле отдушины. Оттуда явственно припахивало дымком (очаг в лабораториуме всегда после розжига некоторое время слегка дымил — покуда не прогреется дымоход), и, более того, было хорошо слышно, как шуршат бумаги и поскрипывает кресло Бомелия. Потом кресло скрипнуло громче, его отодвинули со стуком, и послышались неторопливые шаркающие шаги — то затихающие, то приближающиеся снова. У лекаря была привычка расхаживать по палате, что-то обдумывая. Вложив на место кирпич, Абдурахман поднял руки и возблагодарил Аллаха за необыкновенную удачу: в его распоряжении истинное «дионисиево ухо»!