Государева крестница

— Тогда ты понимаешь, почему я хочу покинуть эту страну!

— Понимаю и не намерен тебя отговаривать, но едва ли смогу помочь. Соглядатаи наперечёт знают моих слуг, впрочем, эти слуги и сами соглядатаи... здесь так принято. Если кто из местных нанимается служить чужеземцу, его тотчас обязывают неукоснительно доносить обо всём, что он увидит и услышит в доме своего хозяина. Так что я никак не могу выдать тебя за моё доверенное лицо. Другое дело, если бы ты какое-то время у меня прослужил...

— Горе мне! — воскликнул Абдурахман ибн-Юсуф.

— ...это могло бы решить проблему, — продолжал Бомелиус. — Если ты действительно сведущ в фармакопее, я мог бы сделать тебя своим... ну, скажем, апотекарием... и со временем, когда тебя действительно будут знать как моего помощника, почему бы тебе не поехать куда-нибудь по моему поручению. Это, я думаю, нетрудно будет устроить. Но не сейчас.

— Горе мне, — повторил Абдурахман, — видно, умереть здесь предначертано в книге моей судьбы. А против воли Всемилостивейшего мы бессильны! Прости, о мудрый, что отнял твоё драгоценное время...

— И что же ты намерен делать?

— Попытаю счастья у персидских купцов, вдруг кому-то понадобятся мои услуги — хотя бы как толмача.

— Но почему тебя не заинтересовало моё предложение?

Абдурахман уставился на него изумлённо:

— Прости... какое предложение?

— Поступить на службу ко мне, я же сказал.

— Но я... я не понял это как предложение, о великодушный! Мне подумалось, что ты просто упомянул об одной из возможностей — если бы...

— Нет, почему же. Мне действительно нужен помощник, которому я мог бы доверять приготовление несложных снадобий. Разумеется, надо проверить твои знания, но если ты мне подойдёшь — почему бы и нет? Тогда, повторяю, по прошествии некоторого времени я смогу помочь тебе уехать отсюда... если не передумаешь.

— Твоё великодушие не знает границ!

— О нет, я не великодушен, — Бомелиус усмехнулся, — но я умею ценить верную службу. Думаю, ты не пожалеешь, что поступил ко мне...

— Надеюсь не дать и тебе повода раскаяться в том, что дал пристанище бездомному! Однако, если, как ты говоришь, вкруг тебя множество соглядатаев, то не возбудит ли их нечестивого любопытства моё появление под твоим кровом?

— Не возбудит. Твоё появление вполне объяснимо: в Москву ты прибыл с караваном купцов, подданных шаха или султана, здесь тебя обобрали и едва не убили уличные разбойники, так что купцы уехали без тебя. А я нанял тебя на службу — всё правдоподобно...

Раскаиваться в проявленном великодушии Бомелий начал немедленно, едва вызванный домоправитель повёл магрибинца в отведённую каморку. Доктор и сам не понимал, что это вдруг на него нашло; когда нежданный гость объявил о своём знакомстве с травами и снадобьями, сразу возникло подозрение, не хочет ли тот втереться к нему, царскому лекарю, в помощники. Такие попытки уже делались, и не раз, со стороны разных проходимцев — англичан, немцев, голландцев, — но он всегда пресекал их самым решительным образом. Однако на сей раз подозрения тут же рассеялись, едва магрибинец изложил свою просьбу. Хотя почему рассеялись — непонятно. Просьба помочь с отъездом из Москвы могла быть уловкой. Может быть, она ею и была?

Бомелий подивился сам себе, но решил, что столь необычный приступ доверчивости неспроста: может быть, это какой-то перст судьбы. Он так часто морочил людям голову своими «предсказаниями», что постепенно и сам проникся суевериями и стал верить, как выражаются московиты, и в сон, и в чох, и в вороний грай. В частности, он проникся уверенностью в том, что предназначен к каким-то необычным свершениям, и соответственно этому стал истолковывать всё, что бы с ним ни происходило. Именно так истолковал он и появление неведомо откуда взявшегося магрибинца: Магриб издавна славен по всему Средиземноморью как исконная земля магов и колдунов (здесь, в Московии, такой же доброй славой пользуется Корела с её волхвами, но, понятно, куда ей до Магриба). Мог ли он, «царский колдун», устоять перед искушением — взять себе на службу заморского чародея?

И всё-таки некоторые сомнения оставались, и доктор Бомелиус сам немало дивился упорству, с каким он их в себе подавлял. Обычно бывало наоборот: едва возникало малейшее подозрение, он уже никогда больше не доверял этому человеку полностью, даже если подозрение потом ничем определённым не подтверждалось, так и оставшись смутной догадкой. Это было одним из главных жизненных правил доктора Бомелиуса: видеть возможного предателя в каждом, с кем имеешь дело, даже если он и не вызывает подозрений, если же вызывает — считать его смертельным врагом.

Но разглядеть врага в магрибинце он почему-то не хотел. Хотя понимал, что это неразумно и неосторожно: сарацинский пёс мог быть подослан к нему кем угодно и с какой угодно целью, у него было здесь немало врагов — хотя бы те проходимцы, что безуспешно пытались втереться к нему на службу (несомненно, для того, чтобы потом при случае оклеветать перед великим князем).

Впрочем, с какой целью могли заслать к нему этого неверного? Бомелий не собирался посвящать его в свои тайны, а если предположить в нём отравителя, то какой же дурак подсылает с такой целью незнакомца...

Прежде всего, однако, следовало выяснить, действительно ли магрибинец может стать помощником, или он просто невежественный шарлатан. С проверкой Бомелий не спешил — два дня не вызывал к себе пришельца, словно забыл о его существовании, а потом велел привести в лабораториум. Войдя, Абдурахман отвесил хозяину почтительный поклон и огляделся, не выказывая удивления при виде диковинных инструментов и подвешенных к потолку гадов.

— Приходилось ли тебе пользоваться алембиком? — спросил Бомелий.

— У нас был поменьше, — сказал Абдурахман, глянув на очаг с вделанным в него перегонным кубом. — И несколько иной формы, — добавил он, подойдя ближе. — Шлем был выше, а трубка изогнута круче... вот так. Вероятно, этот предназначен для жидкостей более высокой летучести?

— Он годится для разных жидкостей, надо лишь хорошо следить за нагревом. Всё дело в огне.

— Ты прав, о мудрейший, — согласился магрибинец. — Умело поддерживать огонь, чтобы не дать составу вскипеть или переохладиться, — это требует умения.

— Ты что же, — Бомелий усмехнулся, — тоже охотился на красного льва[16]?

— Так далеко не простиралась моя дерзость, я не помышлял даже о белом! Нет, господин, я всего лишь пробовал изготовлять некоторые лечебные составы. В известных случаях неживая природа способна врачевать человеческий органон не хуже трав. Возьми серу, Меркурий, некоторые другие металлы...

— Похоже, ты следуешь учению Парацельса?

— И у глупца могут быть верные мысли!

— Это Парацельс — глупец?

— Мои слова покажутся тебе дерзкими, — смиренно сказал Абдурахман, — но ведь редко о ком можно сказать, что он определённо глуп или определённо умён. Гораздо чаще оба эти качества в равной мере определяют нашу способность мыслить и действовать. Парацельс, несомненно, высказал много верных мыслей, и прежде всего о спагирических способах врачевания, но та хула, которую он изрыгал против великого Авиценны! — Абдурахман в негодовании потряс воздетыми к потолку руками.

— Ну ещё бы ты не защищал Авиценну, — заметил Бомелий. — Он, если не ошибаюсь, был твой земляк?

— Не совсем так, но он тоже поклонялся Пророку. Не думаю, однако, что Парацельс хулил его по этой причине, ибо он не признавал также и Галена Пергамского. Всё дело в том, что Теофрастус был человек необузданного нрава и приходил в ярость, когда с ним спорили, ссылаясь на древние авторитеты...

— Тебе случалось с ним встречаться?

— Твой покорный слуга бывал на его лекциях, недолго.

— В Базеле?

— Нет, уже после того, как его оттуда изгнали.

— Ну что ж... — Бомелий прошёлся по палате, остановился перед армиллярной сферой, передвинул несколько обручей. — А это тебе знакомо?

16

«Красным львом» на профессиональном жаргоне алхимиков именовался препарат, якобы способный превращать в золото некоторые металлы (свинец, ртуть). «Белый лев» должен был превращать их в серебро.