Страница 28 из 76
— Придумали уже, — сказал Фрязин, — от водяного колеса работает, наподобие мельницы. Видал и такое в чужих краях.
— То-то что в чужих! А нам оно без надобности, от лукавого это. Кому наше плотницкое дело ведомо, тот по старинке пилой да топором обойдётся, безо всяких этих басурманских хитростей. Родитель у меня, царствие ему небесное, топором ложку мог вырезать, а ты говоришь...
— Ладно, ладно, — отмахнулся Никита, — по мне, хоть шилом пазы выбирай, дело хозяйское... Экой народ бестолковый, — с досадой проговорил он, отходя с Андреем в сторону, — показываешь ему, объясняешь, что удобнее так и сподручнее, казалось бы, возьми да сам попробуй! Так нет — упёрся бараном: нам-де без надобности, мы по старинке привычные... Родитель его, вишь, топором ложки резал — эка премудрость, нашёл чем бахвалиться. «По старинке»! — передразнил он, всё ещё не остыв от спора. — Всё у них, дьяволов, по старинке... Москва уж который раз по старинке выгорает дотла, — даже этому не научились у иноземцев — каменное строение ставить.
— И каменное горит, — заметил Андрей. — Вон, пол-Ливонии выжгли — ещё как полыхало.
— Вестимо, горит, ежели нарочито поджечь! А тут искра из трубы вылетела, и готово... то-то летом по посадам печей топить не велят. А ты чего припозднился? Они тебя вроде с утра ждали.
— Заезжал там... думал, может, что про арапа своего узнаю.
— Не воротился арап? Да теперь-то уж навряд и воротится... видно, крепко ты его припугнул. Слышь, а к Елисею не мог он податься?
— К какому такому Елисею?
— Ну к какому же, к лекарю государеву.
— Да откуда, чего ему там делать...
— Мало ли чего! Ты вроде сказывал, он и травы ведает, и в зельях смышлён... И опять же обое — басурмане, чего бы им не снюхаться. Я почему спросил — был давеча наверху, так из челяди один хвастал, будто послан был в Елисеевы покои и видел там ещё одного колдуна, вроде двое их теперь. Плодиться, вишь, стали! Так я вот и думаю: то ли Елисей себе в подмогу из тех краёв кого выписал, то ли это у него твой утеклец пригрелся. Он из себя-то каков? Тот, у Елисея, вроде хилый и с сутулинкой, ликом тёмен, а нос клевцом. И ростом невелик.
— Хилый, говоришь? И ростом невелик? Похоже, и впрямь Юсупыч, — с сомнением в голосе сказал Андрей. — Ну ежели он к Бомелию притулился... не зря, выходит, я его пришибить хотел, ладно, может, ещё попадётся он мне, гнуснец, тогда уж не уйдёт, ужо я ему покажу кузькину мать!
— И то, — одобрил Никита. — Неплохо бы обоих сразу и прищемить. Ну, пойду я. Ты-то когда навестишь, зятёк?
— Да недосуг всё. И что толку — придёшь, а Онуфревна ваша сидит тут же, глаз не спускает — стережёт, как змей седмиглавый.
— Такое уж её дело, на то и мамка. Не наедине же вас оставлять.
— Что ж это ты, Никита Михалыч, — с ехидством сказал Андрей, — Пахомыча коришь, что по старинке работает, а сам живёшь по старинке! Ты бы уж дочь в терему держал, за тремя замками.
— Ну не тебе жаловаться, — Никита блеснул зубами, подмигнул. — Только через тын боле не прядай — без портков останешься, кобель там теперь на привязи.
— Ну, спаси Бог, запомню. Настасья Никитишна здорова ли?
— Здорова, что ей сделается! Дури только много, ну да это уж скоро не моя будет забота...
19
Никита Фрязин был прав — беглый арап действительно поселился у Бомелия и даже, как ни трудно было ожидать этого от никому не доверявшего лекаря, скоро стал пользоваться у него определённым доверием.
С Годуновым они долго обдумывали, как устроить первую встречу, и решили, что явиться с предложением службы было бы неосторожно, ибо могло вызвать подозрения. Разумнее было избрать другой путь: бить челом о протекции. Елисей был честолюбив, и обращение за помощью не могло не расположить его к просителю независимо от того, мог ли он (и хотел ли) ему помочь.
Расчёт оказался безошибочным. Придя к царскому колдуну утром, когда тот, по свидетельству слуг, обычно находился в наименее злобном расположении духа, Юсупыч, иждивением постельничего одетый в не слишком поношенное немецкое платье, обратился к Бомелию по-латыни, уважительно назвав его «вир гоноратус эт иллюстриссимус». Колдун был приятно удивлён и на том же языке осведомился, кого имеет честь принимать в своём жилище. Бомелиева латынь, как с удовлетворением понял Юсупыч, была не намного лучше его собственной, но как средство общения — для начала — вполне годилась.
— Я всего лишь бедный странник из Магриба[15], которого жестокая судьба забросила в эту негостеприимную землю, — объяснил он смиренно. — В Европу я прибыл с надеждой найти применение моим скромным познаниям, но Всемилостивейшему не угодно было ниспослать мне удачу в делах...
— Какого рода познаниям хотел ты найти применение в Европе? — спросил Бомелиус.
— Они действительно скромны. Не дерзну назвать себя знатоком фармакопеи, но некоторые травы и снадобья мне случалось применять не без успеха.
— Так, так, — пробормотал лекарь, глядя на посетителя уже с подозрением. — И чего же ты хочешь от меня — поступить на службу?
— О нет! — Юсупыч выставил перед собой ладони. — Осмелился бы я? Господин, мне надо уехать из этой страны, но я здесь как бы пленник: меня схватили в Ливонии, где я пользовал одного рыцаря, и заставили лечить московитов, а потом привезли сюда — я так и не понял, в качестве кого. Меня держал в услужении некий стрелец, истинный варвар, и я от него сбежал. Видишь, я ничего не утаиваю! Да, теперь я беглец, горе мне, а кто же выпустит из этой ужасной страны беглеца? Меня сразу схватят на рубеже, я слышал, что порубежная стража здесь свирепа, как нигде в христианском мире. Господин, сделаю ещё одно признание: я правоверный, исповедую закон Магомета.
— Я догадался, — кивнул Бомелиус. — В Магрибе, полагаю, не так много христиан.
— Ты прав, о мудрый, их там совсем немного. Тебе не омерзительно присутствие мусульманина?
— Нисколько, я в этих вопросах более чем терпим. Объясни, однако, чего ты от меня хочешь.
— Всего лишь позволил себе надеяться... Учитывая твоё высокое положение при здешнем повелителе, — Юсупыч прикрыл глаза и поклонился с прижатой к сердцу ладонью, выказывая почтение и к повелителю, и к своему могущественному собеседнику, — может быть, я осмелился бы попросить снабдить меня охранной грамотой для выезда за рубеж?
— Но этим ведает Посольский приказ, если не ошибаюсь.
— Ты, как всегда, прав, но посуди сам, кто же в этом приказе станет разговаривать с безродным чужеземцем, да ещё пленным из Ливонии, да ещё беглецом, которого наверняка уже разыскивает его звероподобный хозяин? Вот если бы я пришёл туда с бумагой от твоего великолепия, где было бы написано, что ты хочешь послать меня во владения султана ли, императора ли — это несущественно — для покупки редких снадобий, кои тебе необходимы...
— Нужные снадобья я обычно заказываю через купцов, это известно. В Посольском приказе немало удивились бы моему намерению послать с такой миссией случайное лицо.
— Почему «случайное»? Ты можешь представить меня как своё доверенное лицо...
— Послушай... И кстати, как тебя зовут?
— Моё ничтожное имя, о великолепный, — Абдурахман ибн-Юсуф.
— Первое слишком необычно для христианского слуха, а второе, если не ошибаюсь, означает «Иосиф»?
— Так звали моего почтенного отца.
— В таком случае тебя не обидит, если я и тебя буду звать так же. Так вот, Иосиф, ты плохо знаешь здешние порядки, если думаешь, что московитов так легко провести. Им хорошо известно моё окружение, и они сразу спросят себя: откуда вдруг взялось это «доверенное лицо»? Здесь живёт самый недоверчивый народ в мире, они подозревают всех вокруг себя, и отчасти это объяснимо, поскольку они же — народ и самый предательский, все доносят друг на друга по малейшему поводу, а то и вовсе без повода, просто чтобы сделать зло соседу или приятелю.
15
Арабское название Северной Африки.