Государева крестница

Чтобы не оставлять стройку без хозяйского присмотра, Андрей собрался было здесь и поселиться, велев привести в порядок сторожку; но это оказалось невозможным, ибо огородник развёл в ней такую несметную силу клопов да тараканов, что покончить с ними можно было, лишь спалив всё дотла.

Так что пришлось пока оставаться у Ховрина на Яузе. Ключница не скрывала своего удовлетворения изгнанием «Юсупки», хотя раньше они вроде бы и ладили между собой. Когда Андрей напомнил ей об этом, Федотовна недовольно поджала губы и ответила загадочно: «Арап, батюшка, он и есть арап». Возразить было нечего.

Сам «Юсупка» как сквозь землю провалился. Андрей пригрозил тогда обойтись с ним нечестно, буде тот попадётся ему на глаза, но втайне ему всё чаще хотелось, чтобы однажды вернуться вот так домой — а арап сидит в своём углу возле печи, будто никуда и не уходил. Он то снова вскипал гневом, припомнив, как тот порочил и поносил Настю, то искал ему оправдания: он и в самом деле её не знает, мог сдуру вообразить себе невесть что, старики ведь — дело известное — подчас становятся гораздо глупыми... Хотя про Юсупыча этого не скажешь. Тут, пожалуй, другое: жёны ему, похоже, изрядно в своё время насолили, так мудрено ли было озлиться на всех. А то не женись на четырёх сразу! Ещё, поди, и наложниц имел несчётно, старый блудяга...

Словом, как бы там ни было, а без Юсупыча, что греха таить, стало скучно. А какие он дивные рассказывал сказки! Некой арапской царице за Бог весть какую провинность велели отсечь голову, она и говорит царю: дай, мол, я на прощание сказку тебе расскажу; а царь тот мучился бессонницей, заснуть мог лишь под утро, и всю ночь его надобно было развлекать — песни ли петь, на гуслях ли играть, сказки ли рассказывать, — он сдуру и согласись. Так царица морочила ему голову своими сказками аж три года: дойдёт к утру до самого занятного, царь, засыпая, и велит своим палачам её не трогать — чтобы, значит, вечером сказку досказала... Сказки те Юсупыч знал наизусть все до единой, каких только там не было, — и потешные, и страшные, и охальные... Нет, со старичком было не соскучиться!

Ему вдруг вспомнилось, что Юсупыч хаживал на годуновское подворье обучать мальца; может, там знают, куда подевался? Но постельничий, будучи спрошен насчёт исчезнувшего арапа, только руками развёл:

— Сам думал у тебя спросить, чего к Бориске-то не приходит. Тот уж давеча пытал меня, куда, мол, девался дед Юсуп, сулился про Иракла рассказать, а сам пропал... Так он что, утёк, што ль, от тебя?

— Да вот... Признаться, маленько мы с ним повздорили, может, и зря...

— Ну, повздорили — то не причина. Или ты сам его прогнал?

— Не то чтобы прогнал... Так, припугнул маленько...

— Это как же понять — припугнул?

— Да ну, пустое... Ну сказал, что пришибу, мол, ежели где увижу. Осерчал я на него, ясное дело, а кто бы не осерчал? Он ведь такое понёс, что...

— На тебя, што ль?

— Да кабы на меня, — нехотя проговорил Андрей. — Ну ладно, чего о нём толковать. Пропал так пропал, и Бог с ним. Мыслю, прирезали его где... может, сдуру в кабак забрёл, а там долго ли до греха.

— Окстись, чего ему в кабаке-то делать, непьющему!

— Какой он, к чёрту, непьющий, ихнему брату фряжское заказано, так он хлебным не брезговал. А уж до медов охоч! Вишнёвого, бывало, так насосётся, что тут же за столом и уснёт.

— За столом — это что. Иного и под стол потянет, — заметил Годунов. — Ну там зарезали аль нет, а искать его тебе нечего. Мог и с купцами съехать — с перскими, с кизылбашскими, мало ли их тут бродит. Единоверцы, как-никак! Да он, помнится, и сказывал однова, что хотел бы перед смертью родные края повидать... Оно понятно — хоть и нехристь, а живая душа всё ж таки.

— Бог с ним, — повторил Андрей. — А я ведь его, можно сказать, спас — у казаков тогда отбил, они уж его чуть было не порешили. Верно, не надо было.

— Вот это ты зря! Доброе дело сделал, так никогда о том не жалей.

— Да я теперь и сам не знаю, доброе ли, — раздумчиво сказал Андрей. — Старичок-то оказался зловредный...

— Доброе, доброе, не сомневайся! Спас человека от смерти — дале уж не твоя забота, злодей он аль праведник. Иисус, когда расслабленного исцелял, не спросил ведь, кого это там на вервиях с подволока спущают, не разбойник ли, мол... А то ведь иного исцелишь, а он потом такого натворит, что лучше бы уж оставался расслабленным. Нет, ты не сомневайся, — повторил Годунов. — Доброе дело, оно не только на том свете вознаграждается, только жалеть о нём не надо. Как пожалеешь — так, считай, и не было ничего, вот ты с пустыми-то руками и остался.

— Ты, боярин, о добрых делах будто о товаре каком рассуждаешь — будет ли, мол, прибыль аль нет... Да и не слыхал я, чтоб оно тут вознаграждалось... иное у всех на виду: кто к государю приближен и милостями осыпан сверх меры? Неужто те, кто добрыми делами прославился? Про Челяднина, Ивана Петровича, никто дурного слова не скажет — так он, вишь, уже в опале, уже чем-то не угодил! Басмановы же — в чести, а Скуратов, сыроядец этот, за что обласкан? Уж не за то ли, что в Полоцке наших утеклецов, коих там схватили, сам в прорубь метал, связавши по рукам и ногам...

— Ты вот что, — строго, повышая голос, перебил Годунов, — ты этих дел не касайся! Кого великий государь милует и за что — не нашего ума дело. На то его царская воля. Касаемо же того, что и когда вознаграждается, одно скажу: не суди поспешно. Иной раз награда приходит не оттуда, откуда ждал... да и не сразу, иначе был бы человеку соблазн. Сам помысли: ежели бы всякое доброе дело вознаграждалось немедля, чем бы тогда праведник отличался от корыстолюбца? Тогда бы и корыстолюбец добрые дела делал!

— В чём же тогда соблазн? Напротив, стали бы все праведниками — чего ж лучше...

— Так ведь праведниками мы стали бы не того для, дабы жить как заповедано от Бога, но токмо корысти ради. Что ж тут праведного? Это здесь, земным судом, судят нас по нашим деяниям, когда же там, — Годунов указал пальцем на пестро расписанный травами потолок, — предстанем перед Судией, то Он уж судить станет не деяния, но помыслы. Милостыню-то убогому иной из жалости подаст, а иной — дабы покичиться, вот-де какой я щедрый да сердобольный, сам и гляди — можно ли их одною мерою судить? Хорош «праведник», ежели он добро творит награды ради... И более того скажу: Господь тем и отличил нас от скотов, что дал волю грешить, не принуждая к добру. Бессловесные твари греха не ведают, потому и не грешат; так что ж они — святые? Святым человек по своей воле становится, отринувши грех и избрав путь добра. А коли нет выбора, то нет и заслуги в безгрешности.

Андрей помолчал, усмехнулся, почесав в затылке.

— Мудрёно рассуждаешь, боярин, — сказал он. — Выходит, что ж, Господь сам даёт нам грешить, вроде как приманку подсовывает... клюнет аль не клюнет? Так это ж и есть искушение...

— Не искушение это, но испытание! Испытывает нас Господь, отсеивает зёрна от плевел, как же иначе? Ступай, ступай, а то вовсе тут до ереси какой договоришься. Ишь ты каков — Господь его искушает!

Андрей ушёл от Годунова, ничего не узнав про исчезнувшего Юсупыча и придя в немалое замешательство от рассуждений постельничего о свободе греха. На Пречистенке, куда заехал глянуть, как идут работы, застал Никиту, показывающего артельному старосте новую свою придумку — какое-то хитрое приспособление, чтобы выбирать в бревне продольный паз. Пахомыч слушал, смотрел, одобрительно кивал, но потом объявил, что всё это баловство и ни к чему.

— Да как же ни к чему, — возражал Никита, — возьми сам испробуй — видишь ведь, оно и быстрей, и легше, да и управится с ним любой. Вручную-то такой паз не всякий ровно и выберет, непременно наперекосяк поведёт, ежели нету навыка. А тут хоть мальчонку вон того поставь, что щепу у вас собирает, он и сделает не хуже заправского плотника...

— Вот то-то и оно, — сказал Пахомыч. — Сделать он сделает, а плотнику от того обида — соображаешь? Придумать-то всё можно, дурное дело не хитрое. Можно и такое придумать, что само будет брёвна на брус да доску распущать — знай подсовывай да оттаскивай...