Государева крестница

— Мельком. Не могу сказать, что я обратил на него особое внимание, но помню, меня несколько удивил сам факт — стрелец, говорящий по-немецки...

— Надеюсь, он не похож на татарина или, Боже упаси, на... могола?

— О-о, нет!

— Благодарение небесам. А то, знаете ли, среди московитов встречаются люди со столь странной внешностью, что невольно думаешь, осталась ли здесь в своё время хоть одна женщина, избежавшая внимания Тамерлановой солдатни.

— Они все его избежали, — заверил Лурцинг. — Тамерлановой солдатни в этих краях не было, Тамерлан прошёл значительно южнее.

— А, ну я просто спутал. Значит, это был Бату или тот, как его... Чингиз? Так, говорите, не похож?

— Нет, нет, нисколько. Тот, помнится, светловолос, у него такая бородка. — Лурцинг сделал у подбородка округлый жест от одного уха к другому. — Вполне благообразный молодой человек. И прекрасно держится на коне.

— Ну уж в этом, дорогой Иоахим, вы не судья.

— Отчего же? Я могу выглядеть в седле самым жалким образом, но это не мешает мне верно оценить, как выглядит другой...

Вошёл слуга с кувшином и двумя оловянными кружками.

— Якоб, тебя никогда не называли ленивым животным? — спросил комтур.

— Ваша милость всегда так меня называет.

— И опять назову! Какого дьявола ты там возился так долго?

— Замок не отпирался, — буркнул Якоб.

— Врёшь, каналья, опять лакал из моих запасов. Пошёл вон!

— Как будет угодно вашей милости... — Слуга удалился, лениво волоча ноги.

— Экая скотина! Знаете, я заметил тревожную вещь. — Фон Беверн разлил вино и протянул кружку Лурцингу. — Ваше здоровье, дорогой Иоахим! Я заметил тревожную вещь: слуги здесь совершенно отбились от рук. Якоб, подозреваю, просто хочет улизнуть.

— Это был бы не первый случай.

— Но, ради всего святого, объясните мне, отчего канальи бегут именно здесь? Чтобы остаться в этой дикой стране?

— Ничего удивительного, — сказал Лурцинг. — Страна дикая и малопривлекательная, это верно, но вы забываете, что здесь любой иностранец может фантастически обогатиться, потому что великий князь даёт им привилегии, каких нет у туземцев. Винокурение, к примеру, московитам это строжайше запрещено, иностранцы же легко получают разрешение и открывают питейные дома. Говорят, трудность лишь в том, чтобы как-то более или менее правдоподобно объяснить своё появление. Разумеется, если беглец скажет, что сбежал от хозяина, его вернут силой. Но если парень не глуп, он проберётся к ближайшей границе и там, назвавшись любым вымышленным именем и подкупив порубежную стражу, выправит себе документы, подтверждающие, что он прибыл, скажем, из Риги или Кёнигсберга, дабы поступить на службу к великому князю. И дело сделано. С такой бумагой его примут весьма охотно и даже наделят каким-нибудь небольшим владением. Московиты весьма недоверчивы к своим, но иностранцам доверяют вполне — как это ни нелепо. В разумно устроенном государстве должно быть наоборот!

— Да, поистине странно... Недаром мне говорили, что сам чёрт не разберёт, что творится в голове у московита.

— Я не уверен, что и сами московиты это знают! Бог с ними, впрочем, если позволите, я хотел бы выпить за здоровье вашего племянника.

— Да, Иоахим, его здоровье!

Они опорожнили кружки, помолчали, потом посол сказал:

— Мне всё-таки хотелось бы с ним встретиться...

— Господин барон хочет сразу выложить карты на стол?

— Не обязательно сразу, но рано или поздно... вероятно, придётся. Как, по-вашему, он может к этому отнестись?

Лурцинг подумал, пожал плечами:

— Трудно сказать... Если вы не станете склонять его к отъезду...

— Нет, зачем же!

— Тогда, я думаю, он воспримет новость довольно спокойно. Нет ничего удивительного в том, что у его покойной матери остались где-то родственники, он мог это предполагать... Вот только устроить вам свидание... боюсь, это не так просто при здешних порядках. Впрочем...

Он замолчал, быстро вертя большими пальцами сложенных перед грудью рук. Посол снова взялся за кувшин:

— Выпьем, и поведайте мне, какая ещё хитрость вас осенила. Когда вы так крутите пальцами, это обычно означает усиленную работу мысли — знаю по собственным наблюдениям.

— Нет, я просто подумал... Ваше здоровье, господин барон... Я подумал, что, судя по некоторым признакам, Посольский приказ получил указание не чинить нам ни малейших утеснений. Предполагаю, это связано с замыслом Иоанна возродить орден под своим протекторатом...

— Этого никогда не будет! — Комтур стукнул кружкой по столу, расплёскивая остатки вина.

— Да, но не в наших интересах заранее разочаровывать московита. Нрав всякого тирана переменчив, об этом писал ещё Светониус, и надо уметь использовать период благорасположения — хотя бы недолгий. Во всяком случае, в деле с племянником господина барона благорасположение великого князя может сыграть весьма положительную роль...

18

Андрею уже как диво вспоминались недавние беззаботные деньки, когда он всё свободное от службы время волен был проводить как заблагорассудится — сойтись с однополчанами на пирушку, или целыми вечерами слушать нескончаемые байки Юсупыча о разных землях и обычаях, или махнуть с саадаком в поле — попытать охотничьего счастья на зайца ли, на лису, или на какую пернатую дичь. Выучившись от татар искусству лучной стрельбы, он на охоте почти никогда не пользовался огнестрельным снарядом, — на войне дело другое, там не забава, и без огненного боя не обойдёшься. Употреблять же его при полеванье представлялось ему недостойным. Хаживать с рогатиной на медведя Андрею не случалось, а всякая мелкая живность перед человеком больно уж беззащитна, чтобы ещё бить её пулей. Лук, думалось ему, всё же вроде уравнивает силы: у тебя руки, чтобы натянуть тетиву, да глаза, чтобы прицелиться, а у зайца — ноги побыстрее твоих, у дрофы — крылья вон какие... Каждому то, чем его вооружил Творец. Хотя, ежели разобраться, лук тоже измышление человеческое; да ведь не станешь зайца ловить голыми руками, будь он неладен! Эдак наохотишься...

А теперь уже думать об этом не приходилось. Ни в поле выехать, ни с приятелями шумно посидеть за братиной хмельного мёда, ни с мудрым (хотя и злоязычным) арапом побеседовать. Как назло, больше стали донимать службой, так что и времени свободного стало не так много, а его приходилось делить между фрязинским подворьем и собственным у Пречистенских ворот, где уже вовсю стучали топоры. Может, он по невежеству в строительном деле и зря клал охулку на своих плотников, работали-то они вроде споро и ладно, да всё ему казалось, что больно уж медленно наращиваются венцы сруба. Дом рубили просторный, в два жилья на жилом же подклете (для прислуги, как у Фрязина), и ещё мыслилась наверху надстройка, но с нею можно было и повременить год-другой. Конюшню, поварню и мыльню ставили опрично, подале от главной избы, места было довольно — двор Лобановым нарезали ещё при покойном государе, тогда на Москве было не в пример нынешнему куда просторнее и на землю особо не скупились. В ширину спереди — по улице — двор простёрся аж на шестнадцать саженей, расширяясь к задней стороне до девятнадцати, в длину же насчитывал все двадцать пять.

Бывало, распаляясь, Андрей и криком кричал на артельного старосту, и плату сулился поднять сверх того, о чём рядились, но Пахомыч только посмеивался: «Да будя те, хозяин, чё пуп-то надрывать, сказано — к Покрову подведём под стропила, а там уж с Божией помощью...» Никита Фрязин, заглядывая время от времени, тоже успокаивал: работают, мол, как надо, плотницкое дело тоже штука умственная, поспешишь — людей насмешишь. Тебе-то что, думал Андрей, небось ещё рад оттянуть свадьбу, с дочерью расставаться кому охота...

Условие же будущий тестюшка поставил твёрдое: до свадьбы чтоб дом был под кровлей. Оно конечно, справедливо — что же это за жених, если молодую некуда привести, — однако же мог и войти в положение. Ну не думал раньше, не гадал, что ж теперь-то им терзаться! Могли бы пока и в её родительском доме пожить, покуда свой достроится, так нет: не положено, дескать. Ишь каким стал ревнителем старых обычаев!