Государева крестница

— Оно конешно, — подумав, сказал Андрей. — Верно говорят: все девки хороши, отколь же берутся злые жёнки? Да только, Юсупыч, коли все были б такие разумные, так и роду человеческого давно уж не стало бы. Зачем же тогда Господь заповедал: плодитеся, мол, и размножайтесь? Ваш — как ты его там зовёшь, не хочу повторять на ночь глядя — тоже небось не претит детей-то рожать. А бабу, говоришь, нечистик породил?

— Да, тут есть контроверза, — согласился Юсупыч. — Для продолжения рода жениться необходимо, ты прав. Но, Аллах, как сие тягомотно!

— Да тебе и не предлагают, чего вздыхаешь. — Андрей зачерпнул из братины, налил себе и Юсупычу.

Фряжских вин старик не пил, соблюдал запрет, водку находил слишком крепкой, зато к медам пристрастился. Особенно любил ставленный вишнёвый — про этот напиток в Коране не говорилось.

— Ты мне аки сын, могу ли взирать равнодушно на твои безумства?

— Нет пока никаких безумств, — с досадой сказал Андрей. — Начал бы безумствовать, так не сидел бы тут с тобой, не слушал твоего карканья...

Вечером он твёрдо решил пренебречь советом Годунова и не ездить больше к оружейнику, а наутро — благо день был свободный от караульной службы — собрался и поехал.

Фрязин, извещённый работником, встретил его на нижних ступенях крыльца, оказывая вежество как уважаемому гостю, осведомился о здоровье.

— Жив, спаси Бог, — ответил Андрей. — А ты как, Никита Михалыч?

— А что мне сдеется. Проходи, Андрей Романыч, гостем будешь. Время-то к обеду, может, останешься сей раз?

— Отчего ж не остаться, коли хозяин приглашает. Благодарствую, Никита Михалыч. — Андрей склонил голову. — Настасья Никитишна здорова ли?

— Сам увидишь, — ответил Фрязин и, заметив удивление в глазах гостя, продолжал: — Мы ведь, господине, народ простой, посадской... да и обед не званый, так что за стол садимся вместе. Это бояре пущай жён да дочерей взаперти держат... у нас по-другому.

— Оно и лучше, — согласился Андрей, сразу почувствовав какое-то странное облегчение, будто до сей минуты всё сомневался, надо ли было приезжать, а тут вдруг разом осенило — да, надо было, хорошо что приехал. — Я уж тогда... как впервой довелось увидеть Настасью Никитишну... подумал, что, верно, не из боярышень девица-то, если так вольно ездит.

— Нет, не из боярышень, упаси Бог, — усмехнулся Фрязин. — А ты пистоль немецкую, что ли, принёс?

— Пистоль? — изумился Андрей. — Да, только... откуда те про неё ведомо?

— А я, вишь, постельничего Годунова днями повстречал, а он говорит: есть-де у сотника Лобанова хитрая пистоль немецкой работы, да он её изломал, и я дал совет, чтоб к тебе снёс, так ты уж не откажи, глянь там, в чём беда...

— Да, он... говорил мне, верно. Принёс и пистоль, только думаю, — может, не надо было, ты, чай, и так без работы не сидишь?

— Не сижу, верно. Ну, пойдём ко мне, гляну на твою цацку, что там за чудо такое...

В работной Фрязин подошёл к непривычно большому окну, перед которым ещё висел налитый водой стеклянный шар, и стал разглядывать протянутое гостем оружие.

— Да-а, — сказал он, — изрядно сработано... Видал я у них такие — в баварской, помню, земле. Они их «револьверными» зовут... Оно конешно, сподручно — сразу, вишь, шесть зарядов, и знай только бочонок прокручивай. Ан его-то и не прокрутить...

— В том и поломка, — сказал Андрей.

— Ну какая это поломка. Бывает, раздует ствол — вот это уж беда... коли трубка была худо прокована, аль трещину какую недоглядели, так Боже упаси при заряжании пороху пересыпать сверх меры. А иной и пересыплет, чтобы, значит, бой был дальше. Дуракам-то закон не писан. Ладно, налажу я твою пистоль, пущай полежит покамест, мешкать не стану.

— Да мне, Никита Михалыч, не к спеху.

— Тебе не к спеху, а у царя свои расчёты — а ну как опять воевать кого пойдёт, крымцев там, литовцев... В походе пистоль-то пригодится.

— Покуда литовцы с крымцами нас воюют, не мы их, — заметил Андрей. — Вон как под Оршей получилось: князь Пётр Шуйский, Плещеев с Охлябиным, князья Палецкие, пять тысяч войска, конница, огневой наряд — всё сгинуло в одночасье, попались как слепые кутята! — Он скрипнул зубами, 0 маху ударив кулаком по стене.

— Слыхал я, будто Курбский там был с Радзивиллом? Этот воевать свычен, — сказал Фрязин.

— Кто, Радзивилл?

— Тот тоже... а я про Курбского говорю, про твоего тёзку. Он ведь, как Полоцк ходили брать, был воеводой сторожевого полка?

— Да, впереди шёл, — неохотно сказал Андрей.

Ему не хотелось говорить о князе Курбском, измена прославленного полководца до сих пор язвила его, словно отравленная заноза. Он ни разу и словом не перекинулся с самим князем; но с той поры, как впервые — мальчишкой — увидел его в казанском походе, Курбский был для него примером истинного воина — бесстрашного, умного, умеющего не только лихо рубиться, но и водить за собой тысячные рати. Весть о том, что Курбский — всесильный наместник Ливонии — прельстился литовским золотом и порушил крестное целование, воровски перебежав к Жигимонту, была для него как удар по голове. Сперва даже не поверил, думал — облыжно говорят или перепутали с кем иным. К польскому королю последнее время съезжали многие (кому удавалось), но чтобы Курбский?

— И чего ему не хватало, — продолжал Фрязин, как бы раздумывая вслух, — может, обиделся, что в Юрьев на воеводство посадили... Адашева-то, помнится, тож туда сослали, как царь на него опалился. Может, и князь Андрей чего чуял...

— Да нет, говорят, в милости пребывал.

— Царская милость, она, знаешь... больно уж переменчива. На пиру-то в Грановитой, как войско вернулось из Литвы, Курбского не было... Не позвали, мыслишь, аль сам не пришёл?

— Сам не прийти не мог...

— Вот то-то.

— Ладно, не хочу я про него, — сказал Андрей, — изменил так изменил, ему перед Богом ответ держать.

— И то. Сказано: не судите, да не судимы будете. Нам в этих делах не разобраться...

За спиной у Андрея лязгнула дверная щеколда, скрипнули петли, опахнуло прохладным — из сеней — воздухом.

— Тятенька, обе-е-едать, — звонко пропел голос, который так часто звучал в его ушах последние две недели. Он быстро обернулся, она ахнула и вскинула ладошку к губам, заливаясь нежным румянцем. — Ой, Господи...

Андрей, тоже чувствуя, что щекам становится жарко, поклонился в пояс, коснувшись пальцами половицы:

— Здравствуй, Настасья Никитишна, прости, коли напугал.

— Да нет... чего пугаться-то, — шепнула она одним дыханием. — Здрав и ты будь, Андрей... Романович...

— Срамишь меня, Настёна, — сказал Фрязин, — гость в дому, а ты вламываешься, будто со своими девками в салки играешь.

— А мне не довели, — она покраснела ещё пуще, — думала, один ты...

— Такая вот у меня, Андрей Романович, дщерь невежа, учишь её, учишь, а всё без толку. Ну то пошли за стол... глянь там, Настя, чтоб рушник при рукомойнике был чистый...

Фрязины обедали по-простому: за столом кроме хозяина с дочкой было ещё четверо — мамка или ключница, которую Андрей видел уже в прошлый раз, и ещё трое — приказчики, то ли старшие работники. День был постный, стряпуха принесла в деревянном корытце холодного налима отварного, блюдо квашеной капусты. Мужчины выпили по чарке, закусили круто посоленным хлебом. После налима подали обжигающую уху, прямо из печи, да ещё щедро сдобренную чесноком и красным перцем. Андрей сидел справа от хозяина, первым за длинной стороной стола, слева — напротив него — то же место занимала Настя, сидела не поднимая глаз от тарелки. Разговоров за столом не было, обменивались только редкими словами — просьбами передать солонку, уксус. После ухи ели карасей, пряженных в сметане (пост, видно, соблюдался у Фрязиных не слишком сурово), потом подали грушевый взвар. Когда вставали из-за стола, в горницу заглянул дворник, сказал, что пришёл кузнец и спрашивает хозяина. Фрязин вышел, ушли и остальные обедавшие, Настя с Онуфревной стали собирать посуду.

— Отнеси сама, мамушка, — сказала Настя замирающим голосом, — чтой-то мне худо...