Страница 10 из 15
О, сколько прогуливающихся навостряло уши, будто бы невзначай фланируя мимо них! Сколько заинтересованных подходило принять участие в беседе! Жалкими трофеями этих хитроумных маневров было, однако, лишь недоумение и разочарование.
Одному любопытствующему приходилось выдерживать долгие рассуждения о разнице между наядою и нереидою, а другому — о некоем простом продукте Адама Смита, и отчего оброк предпочтительнее барщины.
При этом сама небывалая открытость их дружбы и та горячность, с которой Анна Павловна при любом удобном случае нахваливала штаб-ротмистра, обезоруживала сплетников. Не было запаха тайны, запретности; она так определенно предпочитала его общество остальным, что не было никакой возможности узреть в этом роман.
Доходило до комичного. Наша пара, как всегда, скандальным образом уединилась в углу гостиной. Разговор был чересчур оживлен, похож на спор и привлек всеобщее внимание. Дошло до того, что Гаранин начал писать что-то на салфетке, а его собеседница — читать написанное и с горячностью возражать. Сплетники воодушевились было: как же, любовная драма, да еще и доверенная бумаге!
Когда же те клочки, опрометчиво оставленные спорщиками, были тщательно подобраны и внимательнейшим образом изучены, удивлению не было предела. Какие-то странные рисунки вроде чертежей, и только!
Подозревали уже тайный шифр, однако все сомнения развеял губернатор, который, оказывается, не так уж крепко дремал поблизости от пресловутого разговора. Он просветил любопытных о предмете жарких словопрений: то был некий необыкновенный мост, какой будто бы видела Анна Павловна в Германии своими глазами. Штаб-ротмистр уверял ее, что мост такой стоять никак не может, и доказывал это рисунками и расчетами на салфетке. Анна же Павловна возражала ему, что видела точно и ничего не путает. Каково же было разочарование сплетников!
Напряжение в свете, вызванное воображаемым романом, было велико, и все возрастало. Рано или поздно должна была настать минута, когда всесильная губернаторша призовет к ответу предполагаемых любовников.
— Анна Павловна, ты опять мне пенять станешь, что я к тебе пристаю со сватовством; однако же мы родня, и разговоров вкруг тебя терпеть мне более невозможно. Скажи на милость, что у тебя с Михал Петровичем?
— Уверяю вас, с любезным вам Михал Петровичем все хорошо, я вовсе его не обижаю, — пыталась отшутиться баронесса, но не тут то было. Уж коли Амалия Карловна бралась за дело — не отпустит, хоть умри.
— Он, конечно, изувечен, да что с того? С лица воду не пить, а фамилия у него одна из лучших, богат, знатен. Ты всякий день с ним время проводишь, чай не неволит никто — чего ж тебе еще?
— Милая, дорогая моя Амалия Карловна… Я уж говорила вам, не знаю, как еще сказать — я не намерена выходить замуж вовсе, любви я не желаю, и Михаил Петрович лишь оказывает мне честь своею преданной дружбой, ограждая меня по моей же просьбе от чересчур ретивых охотников за приданым и губернских ловеласов разного толка.
— Это уж что-то новое, голубушка, не знаю, как и назвать. В мое время таких дел не было; коль друг дружке подходили, так уж и женились. Что это за фантазия — с мужчиною дружить? Ты-то с ним, может, и дружишь, а он с тобою? — допытывалась недоверчиво ее наперсница, сердясь неизвестно на что.
Не добившись ничего путного от Анны Павловны, губернаторша употребила все свое красноречие также и на бедного штаб-ротмистра.
— Ваше сиятельство, объясни ты мне, голубчик, что за отношения такие у тебя с Анной Павловной. Она мне не чужая, притом вдова, я в ней принимаю участие. Помолвлены вы иль как?
— Анна Павловна почтила меня своею дружбой. Под дружбой я дружбу и разумею, — поспешно присовокупил он, чтобы предварить дальнейшие расспросы.
И, помолчав, добавил для верности:
— Никаких матримониальных планов на нее я не делаю.
— Ну и дурак! — бухнула в сердцах губернаторша. — Что вы за молодежь такая, что еще за дружба! Вот Иван Гаврилыч в свое время взял меня просто штурмом! Штурмом! — и ее маленький пухлый кулачок так ударил по столику, что подскочила сахарница.
Вообразить себе, что тишайший Иван Гаврилович что-либо или, пуще того, кого-либо берет штурмом, было решительно невозможно. Амалия Карловна разорялась еще долго, употребляя все больше такие воинственные слова как штурм, приступ или вовсе атака, что носило уж и вовсе комичный характер. Однако Гаранину было не до смеха.
— Ведь любишь ее, знаю, не можешь не любить! Молчи!
Он и не думал ничего говорить, но выдавил через силу:
— Мои собственные чувства здесь не имеют никакого значения…
— Это для меня, сударь мой, чересчур умно. А мой тебе совет — ступай к ней и объяснись, нынче же. А то пока ты дружишь, явится какой-нибудь ловелас, да и уведет ее!
Слова губернаторши возымели действие. Гаранин и сам уж думал о том, что продолжать эту агонию ему стало невозможно. Но слишком хорошо предвидел он последствия. Она откажет ему, это ясно. По доброте душевной она будет пытаться сделать объяснение как бы необидным — но что может выйти из этого? Обоюдная неловкость, и только. Натужные разговоры не про то, вымученные встречи, неискренняя радость… Открывшись, он рисковал потерять ее навсегда, а он завел уж эту сладкую мучительную привычку ежедневно видеться с ней, свободно бывать у нее. Все это придется оставить и как жить тогда? Попрошу о переводе, решил он. Обрубить раз и навсегда, так даже лучше.
Однако все обернулось вовсе не так, как он ожидал.
12.
Благотворительный бал в пользу сирот едва начался. Штаб-ротмистр, в приподнятом настроении и парадном мундире, шел мимо ливрейных лакеев в залу, откуда слышались уж звуки полонеза.
Войдя, стал он привычно искать глазами Анну Павловну и тут же нашел, в компании Амалии Карловны и незнакомца, разряженного в пух и прах. Поздоровавшись, был он представлен этой новой персоне, коей оказался черноусый венгерский вельможа со сложной фамилией.
Князь Э. следовал из Вены через Н-скую губернию в Петербург по какой-то мудреной дипломатической надобности. Намекал он на неофициальную миссию свою сам, да только так тонко, что не было никакой возможности поймать его на слове и узнать хоть какие-нибудь подробности.
Князь был нестар, красавец собою и такой франт, что разговоров об нем да образчиков его стиля хватило нашему губернскому обществу на долгие годы. Его самого уж и след простыл, а его все приводили в пример жены, желая упрекнуть своих мужей в неряшливости и пренебрежении модою.
Заезжий иностранец мгновенно очаровал обеих дам и тут же увлек Анну Павловну на полонез, за которым последовал как раз вошедший в моду вальс.
Мазурка и котильон остались за Михаилом Петровичем, но во время танцев говорила она только о князе и только в превосходных тонах.
Князь собирался отправиться в Петербург, чуть только отдохнув, однако же застрял на целый месяц. Общее мнение на этот счет было единодушно: виной тому были кое-чьи прекрасные глаза.
Но самое главное — он мгновенно сделался душою общества, ибо был невероятно скор на язык, необидно остроумен и знал превеликое множество историй и анекдотов из жизни всех европейских дворов.
При нем будто воздух Европы врывался в гостиные, вокруг него шли интересные беседы, просвещал он местное общество обо всех новинках моды, о свежайших романах, великолепно танцевал, имел недурной баритон и блеском своей персоны затмевал все вокруг. Стоило ли удивляться, что его и баронессу, эти два ярких светила, стремительно несло навстречу друг другу неумолимым потоком светской жизни? Они встретились и, разумеется, понравились один другому, иначе и быть не могло.
Баронесса несколько раз пыталась свести обоих, столь разных своих поклонников. Сперва вовлекала она графа в разговоры, желая как бы похвалиться им перед иностранцем, показать ему, что и в наших краях имеются блеск учености и превосходные манеры. Но Михаил Петрович будто бы нарочно делался в такие минуты скучен и отвечал односложно что-то совсем уж военное. Она бывала раздосадована и в конце концов прекратила эти попытки.