Сильнее

Той ночью я не мог заснуть. Когда агенты ФБР приехали в среду рано утром, я не спал. Они снова принесли мне пачку фотографий, ничего не объясняя. И снова я изучил каждое лицо. Никто не был похож на того парня, и лишь несколько соответствовали моему общему описанию. Я думаю, что они искали сообщников. Они хотели знать, видел ли я кого-нибудь из них в толпе. Я сказал им, что нет. Парень был один.

– Мы бы хотели сделать фоторобот, – сказали они.

– Конечно, – ответил я.

– Но только после операции, – сказала медсестра.

Первоначальная ампутация моих ног была экстренной мерой. Они срезали плоть и закрыли раны, чтобы спасти мою жизнь. Теперь мне нужна была штатная операция остальной части моих ног и снятие показаний для создания протезов. Было необходимо, чтобы остатки моих ног были равной длины. Со временем это поможет предотвратить боль в спине и пояснице – распространенную проблему людей с искусственными ногами.

– Чем лучше пройдет операция, – объяснил хирург, доктор Джеффри Кэлиш, – тем легче будет снова ходить.

А это было то, чего я хотел. Я хотел ходить.

Операция заняла несколько часов, доктор Кэлиш отделил каждый слой моей кожи, ткани и мышц на моих ногах. Он сделал каждый слой немного короче, чем тот, что находился рядом, делая каждый новый наружный слой длиннее. Наконец, он спилил концы моих бедренных костей и закрыл мои мышцы, артерии, тканевый слой и нервы вокруг них. В последнюю очередь он сшил мою кожу, чтобы предотвратить попадание чего-либо внутрь. Стало похоже на две сосиски. Когда я проснулся днем, я был на 4 дюйма короче, а мои ноги горели от боли. Окровавленные бандажи были обернуты вокруг ног, но никаких швов не было. Раны будут открыты еще несколько дней, чтобы кровь и жидкость могла выходить наружу.

Когда из ФБР пришли составлять фоторобот, медсестры не были особо рады.

– Пусть решает Джефф, – сказали они ФБР, глядя на меня, явно пытаясь убедить меня отправить их обратно.

Они хотели поймать подрывника так же, как все, но я был в неловком положении. Я только проснулся после главной операции. У меня кровоточили раны. Я был восприимчив к инфекциям, инфарктам и сотням других медицинских терминов.

Я ненавижу медицинские термины.

Но я хотел составить фоторобот. Я хотел внести свой вклад. Мы обсуждали это снова и снова: говорили, удаляли, рисовали. Останавливались, когда я пытался представить лицо убийцы, морально загруженного парня, что уставился на меня, втайне возбужденного тем, что он собирается отнять мою жизнь. Это заняло два часа, но в конце я был поражен. Рисунок выглядел точно как тот парень, что стоял около меня.

В тот вечер пресса заявила, что полиция нашла подозреваемого по видео с камеры наблюдения в магазине около места происшествия вместе с возможным соучастником. Мое описание оказалось необходимым для расследования, сказали они, потому что эксперты ФБР просиживали сотни часов за снимками, отсеивая тысячи лиц. Было необходимо сузить охват.

Я не знаю, правда ли это. Я встречаюсь с ФБР каждый месяц, как и многие другие жертвы, поэтому они могут попросить меня написать что-то по делу или задают мне несколько вопросов, если нужно, но они не объясняют мне почти ничего.

Однако со штатными и местными копами я говорил все время. Я встречался с ними на благотворительных мероприятиях, или они подходили и жали мне руку во время прогулок.

– Мы слышали о том, что ты сделал, – говорили они мне. – Идентифицировал этих парней.

– Ничего особенного, – говорю я. – Я лишь хотел сделать свою часть работы.

– Нет, Джефф, – отвечали они мне. – Это было куда важнее.

Иногда я чувствую, что они хотят сказать мне больше, но не могут. Я понимаю. Это расследование продолжалось долго. Об этом не должны все знать, а я гражданское лицо. Мне не нужно знать всего.

– Тебе стоит гордиться, – говорят они мне. – Ты большая часть всего этого. Ты сдвинул дело с мертвой точки.

– Хорошо, хорошо, – говорю я. – Но герои – это вы, парни. Вы пригвоздили их.

– Нет, – всегда говорят они. – Мы не герои. Мы лишь выполняем нашу работу.

Люди часто хотят знать, как я чувствовал себя в те первые дни. Чувствовал ли я вину, что не смог сделать больше, чтобы предотвратить взрыв? Был ли я зол? Был ли я напуган? Был ли я «по-бостонски силен»?

Нет, я был счастлив быть живым.

Помимо этого, я чувствовал боль. Я чувствовал сильную физическую боль, такую, что не оставляет сил для чего-то еще. Это было что-то наподобие того, как когда тебе очень нужно в туалет, настолько сильно, будто это настоящее чрезвычайное происшествие, которое не дает тебе сконцентрироваться на чем-либо еще, пока ты не решишь эту проблему.

Моя боль была похожа на это. В больнице каждые четыре часа мне вводили обезболивающие, но даже самые сильные из них не убавляли боль. Нигде. Ни в руке, которую проколола шрапнель, ни в животе, который врачи разрезали, чтобы прооперировать меня. Из-за лопнувших перепонок в моей голове звенело. Ожоги на спине не давали мне не только двигаться, но даже лежать. Я все еще не мог перевернуться на бок, и каждый раз, когда я пытался сдвинуться хоть на пару дюймов, казалось, что мне сдирают кожу.

А когда мои ноги дотрагивались до чего-нибудь – одеяла, трубок, друг друга, – волна боли проходила по всему телу. Нервы на моих ногах были обожжены взрывом и, казалось, до сих пор горели. В основном боль была острой как игла, но иногда она внезапно нарастала – до тех пор, пока я не начинал чувствовать, будто кто-то бил по моим ногам бейсбольной битой. От кофе у меня сводило ноги, поэтому я выпил его в больнице лишь однажды. Некоторые звуки и запахи вызывали конвульсии в бедрах, отправляя боль каскадом с моего торса вниз до фантомных конечностей.

Я пытался игнорировать это. У меня была кнопка с морфином, которую я мог использовать, но я старался не делать этого. Я говорил с семьей. Я пытался смотреть новости, но и там речь шла только о теракте. И всякий раз, когда они говорили о взрыве, рано или поздно они показывали мой снимок в инвалидном кресле.

Поэтому я смотрел спортивный телеканал, проводя часы за просмотром голов и лучших моментов прошедших матчей. Был уже конец хоккейного сезона, но начало бейсбольного. Ред Соке играли в Кливленде. Я смотрел на матч, не особо понимая происходящее. Я был накачан лекарствами. Когда мир вокруг просто начинал плыть, я чувствовал себя лучше всего – боль отступала.

Я знал, что нужно стараться быть позитивным, особенно около матери. Это было моей первоочередной задачей. Мама постоянно страдала. Она беспокоилась обо мне всю жизнь, даже когда я был маленьким ребенком. Мне не нужно было видеть ее красных глаз и потерянного лица, чтобы знать, что все это ее убивало. Поэтому я никогда не говорил ей о боли. Я звонил ей сразу после очередной дозы медикаментов, поэтому вероятность судороги или панической атаки была минимальна. Я старался не жаловаться.

– Я знала, что ты мог пойти двумя путями, – говорит мне мама сейчас, а ее руки до сих пор трясутся. – Ты бы мог…

Она останавливается. Она не говорит впасть в депрессию, потому что не любит это слово, но это то, что она имеет в виду.

– Ты бы мог окончательно пасть духом, Джефф. Или ты бы мог быть Бауманом.

Это ее прозвище для меня. Мама зовет меня Бауман или Бо. Джефф – это имя моего отца.

– Я не знаю, помнишь ли ты…

– Нет, мам, – говорю я ей, зная, что последует дальше.

– … мы все стояли над тобой.

– Я знаю. Это ужасно.

– И ты открыл глаза. Было рано, может, вторник, так что мы не ожидали этого. Мы не знали, что сказать. Твои глаза скакали от одного человека к другому, и никто не был уверен, узнаешь ли ты нас. Наконец ты попытался заговорить. Но не мог. Так что это, должно быть, был вторник, так? В любом случае, я наклонилась, чтобы ты мог прошептать мне на ухо. «Что это, – прошептал ты, – похороны? Садитесь уже».

Мама обычно плачет, когда рассказывает эту историю. Я слышал ее пять раз, и, наверное, четыре раза из них она заканчивала в слезах. Настолько для нее это было важно.