Сильнее

– Тогда я поняла, – говорит она. – Ты все еще был мой Джеффри. Ты не будешь… горевать. Ты был стойким Бауманом.

Я не уверен в правдивости истории моей мамы. В ней есть пара моментов, которые не срастаются. Я был в отделении интенсивной терапии, поэтому только двум людям можно было войти к пациенту одновременно. Я знаю, что моя семья постоянно нарушает это правило (мы не лучшие в следовании правилам), но как вся семья могла быть там?

А когда я проснулся, я был с дыхательной трубкой. Как я мог прошептать даже эти два предложения ей?

Но это не значит, что я ей не верю. На самом деле я знаю, что это правда, что этот момент должен был случиться, потому что это так много для нее значит. Я знаю маму. Я знаю, как беспокойство убивает ее. Она плачет сейчас, перечисляя все вещи, которые я больше не смогу делать: играть в хоккей (я перестал играть в тринадцать лет), ездить на велосипеде (у меня его даже нет), пробежать марафон (этого никогда бы не произошло). Я могу представить, как она себя чувствовала, беспокоясь о том, что я больше никогда не улыбнусь и не буду счастлив.

И все же мой брат Тим рассказывает похожую историю. В его версии все были там, а он сжимал мою руку, спрашивая, узнаю ли я его, на что я ответил шуткой.

Поэтому, возможно, это случилось в среду, после моей третьей операции. Или это случилось в понедельник ночью, до второй операции. Может, они вынули дыхательную трубку на некоторое время, до того как вскрыть мой живот и начать операцию.

Неважно. Неважно, случилось ли это именно таким образом. У каждого есть истории об этом дне, в которых они готовы поклясться, даже если ни одна из этих историй не случалась. Одни говорят, что это произошло во вторник, когда другие клянутся, что это было на другой неделе.

Или говорят: «Я помню, потому что был там», когда кто-то еще с полной уверенностью – с полной уверенностью! – говорит, что он был единственным в моей комнате.

Я не помню шутки о похоронах, но это похоже на правду, потому что именно таким я старался быть: тем же Джеффом. Беспечным. Улыбающимся. Выдумывающим шутки из ничего, даже в самых плохих ситуациях.

Было тяжело. Мама постоянно беспокоилась, когда находилась в моей комнате, будто не знала, куда ей себя деть. Будто боялась быть рядом со мной. Говорила в основном тетя Джен. Мама оставалась на заднем плане, смотрела на меня глазами, говорящими «Я люблю тебя больше всего, и мне так печально смотреть на тебя».

Она чувствовала вину за меня. Я не хотел, чтобы кто-то чувствовал вину.

Она постоянно спрашивала, как мои дела.

Я ненавидел этот вопрос.

Что она хотела от меня услышать? «Люблю это место! Все замечательно!»

Большинство родственников были именно такими. Они уделяли мне слишком много внимания: спрашивали, все ли в порядке каждый раз, когда я морщился, пытаясь узнать, могут ли они чем-то помочь. Даже мой брат Тим относился ко мне как к инвалиду.

– Джефф, все в порядке, бро? Хочешь, позову медсестру? Может воды? Нога не болит?

Да, братец, моя нога болит! Моя нога болит так, будто какой-то малолетний засранец взял палочку от эскимо и переломил пополам.

Мне было лучше с Эрин. С ней я не чувствовал никакого давления. Мы могли сидеть в комнате вместе, не говорить и быть счастливыми.

Я никогда не сомневался в ней. Мы были вместе всего год. Меньше чем за месяц до взрыва мы расстались. Она бы никогда не оставила меня вот так лежать в больнице, но она могла отдалиться. Она любила рутину. У нее был план на жизнь. Безногий парень, которому она была нужна в качестве эмоциональной и физической поддержки – кому еще поправлять мое больничное одеяние? – никогда не был в ее планах.

Все же первым делом после пробуждения я звал Эрин.

И она приходила.

Именно Эрин сказала мне, что расследование зашло в тупик. Она рассказала о давлении прессы. Она рассказала, что, как только они выходили из палаты, репортеры с бесконечными камерами окружали ее. Британские репортеры нашли наше совместное фото в Фейсбуке. Теперь эта фотография разлетелась по всем каналам. Это была стандартная картинка «до» безногого мужчины.

– Твой отец продолжает говорить с прессой, – говорила печально Эрин.

Я полагаю, что у нее было предположение, что, если мы заляжем на дно, внимание начнет ослабевать.

– Это его решение, – сказал я.

Она рассказала мне о других семьях в отделении интенсивной терапии, о семействе Одом из Калифорнии. Их приемный сын играл в Революции, бостонской профессиональной футбольной команде. Их дочь бежала марафон. Мать семейства пережила взрыв невредимой, но большой кусок шрапнели практически разорвал ногу у отца.

– Гейл пошла в аптеку, чтобы купить лекарства по просьбе мисс Одом, – сказала мне Эрин. – Мистера Одома пытаются спасти. Она никогда не думала, что они задержатся в городе так долго.

Эта информация заставила меня чувствовать себя ужасно, даже больше, чем мои ноги. Мне не хотелось думать о смертях и разрушениях. Я не знал, что сказать.

– У тебя афро, – сказала Эрин, похлопывая по моим волосам.

– Ты шутишь, – сказал я.

– Это правда.

– Дай мне зеркало.

Она дала. Я не мог поверить, насколько убитым я выглядел. Синяк на правом глазу в стиле Джейсона Стетхема. Ожоги на лбу. Жар взрыва оставил след на моих волосах, заставив их торчать в разные стороны.

– Мне кажется, выглядит неплохо, Эрин, – сказал я. – Мне кажется, мне нужно оставить волосы в таком виде. Насколько они вырастут, как ты думаешь?

Это и вправду выглядело неплохо, кстати. Я думаю, Эрин согласилась, что я выглядел привлекательно, несмотря на синяки под глазами.

– Будет замечательно, когда твои брови снова вырастут.

– Афроброви! Ты думаешь это возможно?

Она прикоснулась к моей левой руке, единственной части моего тела, которая не болела. Она придвинулась ко мне поближе и прошептала:

– Прости.

– Не говори так.

Она выключила свет и обняла меня.

Я обнял ее. Она некоторое время молчала. Я мог ощущать ее дыхание, очень медленное. Мне показалось, она уснула. Никто из нас не принимал душ с момента взрыва, и я не уверен, что кто-то спал.

– Ты знаменит, ты знаешь это? – сказала она наконец.

– Я не хочу быть знаменит этим.

Она вздохнула:

– Так я и думала.

Я уже говорил, насколько разными мы были с Эрин, но в важных вещах мы были похожи.

Она поцеловала меня в лоб. Мои ноги стали пульсировать.

– Я хочу остаться один, – сказал я.

Но затем я подумал: нет, не один, я хочу быть с тобой.

Четверг 18 апреля останется в памяти Бостона как день начала преследования террористов. Это может стать новым праздником, частью легенды Дня патриота, наравне со скачками Пола Ревира, марафоном и битвой у Олд Норт Бридж. По крайней мере, на несколько лет, пока воспоминания не начнут гаснуть.

Но для меня четверг начался совсем иным образом. Он начался с домашних крекеров.

Пока я был в операционной в среду, мой начальник в Костко, Кевин Хорст, приехал в больницу с посылкой и стопкой бумаг. Мама встретила его в лобби в окружении своих сестер, тети Джен и тети Карен. После нашествия репортеров во вторник в отделение интенсивной терапии без пропуска не пропускали никого.

Кевин сел около них и объяснил им, что я могу получить: выплаты за инвалидность, участие в программе по помощи в трудоустройстве, выплаты за «расчленение» по страховке.

Мне повезло. Медицинское страхование в Костко было высококлассным. Мне повезло больше, чем моим братьям по несчастью, которые страдали не только из-за счетов, но также и из-за страховщиков, которые не желали платить за их длительную реабилитацию или за пожизненные медицинские нужды.

На самом деле за пару месяцев до взрыва я пытался выйти из страховой программы. Я был молод, здоров и полагал, что буду здоров еще очень долго. Я никогда даже не ходил к доктору за справками. Почему я должен был платить из своих денег каждую неделю за то, чем я не пользовался? Сотню баксов в месяц можно и на другое потратить.