Сильнее

– Джефф борется за жизнь.

– Но он не погиб. Если бы он погиб, они бы нам сказали.

– Джефф боец.

– Джефф справится.

– Он никогда нас не бросит.

Вдруг потеря моих ног перестала выглядеть такой ужасной. Могло быть и хуже.

Вскоре доктора озвучили хорошие новости: мои органы были в порядке. Не было внутреннего кровотечения. Мое тело стало задерживать жидкость в результате черепно-мозговой травмы при взрыве бомбы. Они успешно вывели жидкость, и я пошел на поправку. Доктор сказал, что худшее позади. Я шел на поправку.

Все стали плакать, даже двоюродный брат Дерек. По крайней мере, мне так сказали после всего этого, потому что я ни разу не видел слез на глазах Дерека, за исключением победы Ред Соке в 2004 году.

– Он еще с нами, – сказала мама, обнимая всех в комнате. – Он еще с нами.

Ко вторнику Бостон стал очень тихим и угрюмым городом, что продолжалось до конца недели. Машин было мало. На улицах люди общались тихо, чуть ли не шепотом. В ночь взрыва три студента из колледжа Эмерсона сделали синие футболки с яркими желтыми буквами спереди: Бостон Силен. Молва начала распространяться, но во вторник было уже слишком поздно. Подрывники сбежали, и по ходу дня стало ясно, что полиция не имеет понятия, кем они были. Люди не были напуганы – не в этом городе, – но стали чаще оглядываться через плечо. На площади Копли была проведена служба, в двух кварталах от места происшествия. На другой стороне улицы люди возлагали на металлическое ограждение беговые ботинки. Они привязали небольшие клочки ткани на заборе церкви в качестве символа мира. Через несколько часов там висела уже не одна сотня белых полос, развевающихся на весеннем ветру. Три разных человека сказали мне одно и то же: «За всю неделю ни одна машина не просигналила, Джефф, представляешь?» В этом городе это было что-то вроде чуда.

В Бостонском медицинском центре настроение было другим. Без всяких задних мыслей пресса побежала к жертвам. Снаружи были припаркованы телевизионные автобусы, а по лобби слонялись репортеры. После моей второй операции семья Эрин забрала ее домой, чтобы та отдохнула, но она не могла есть и спать. Она была дома лишь несколько часов, после чего ушла и провела утро с Мишель. Доктора думали, что Мишель потеряет ногу, но благодаря экстренному хирургическому вмешательству ее удалось спасти.

Затем она навестила Реми, которой оперировали большую рваную рану в больнице Фолкнер. К тому времени, как Эрин приехала в Бостонский медицинский центр, она не могла стоять на ногах. Она пробежала марафон, прошла дополнительные пять миль и прожила полтора дня без еды и сна. Она была вымотана, травмирована, и ее мучила совесть. Ее тело сдавалось. Ее сестра Гейл и мама вынуждены были тащить ее вверх по лестнице на парковочной станции.

– Кто вы? – закричали репортеры, когда увидели, как она тащится к дверям. – Кого вы пришли навестить? Вы можете дать нам информацию?

У отделения интенсивной терапии было не лучше. Десятки жертв были транспортированы в Бостонский медицинский центр, многие в критическом состоянии, и родственники до сих пор приезжали из различных городов. Отделение реанимации было похоже на аэропорт, где все полеты были отменены, а люди, злясь, проверяли свои телефоны, засыпали в углах или сидели на стульях в ожидании новостей. Среди семей витали понимание и доброта, чувство любви, вызванное тем, что все находились здесь вместе. Хотя им нельзя было входить, репортеры протиснулись в лоджию отделения интенсивной терапии, поэтому в больнице стали использовать условные обозначения для больных, чтобы прекратить утечку информации. Я был «X Север». Не имею понятия почему. Многие из других жертв получили имена машин. Мишель, которая была в другой больнице, получила имя «Порше». Порше!

Теперь это секретное имя.

Но утечка все равно происходила. К тому моменту я был идентифицирован как «мужчина в инвалидной коляске и без ног». И все равно телефоны членов моей семьи разрывались от звонков. Даже мои друзья и семья Эрин были выслежены репортерами.

Моя семья не знала, что делать. Стоит ли им говорить обо мне с прессой? Стоит ли им говорить прессе о себе? Мир увидел фотографию. Значило ли это, что им нужно дать информацию? Будет ли легче дать официальное заявление? Или моя семья уже сказала достаточно? Все, начиная с Лоуэлл Сан, нашей местной газеты, до Мэтта Лауэра и Андерсона Купера, звонили моей семье. Все хотели узнать о состоянии мужчины без ног.

И каково было мое состояние в итоге?

Это был самый проблемный вопрос. Я не приходил в сознание с тех пор, как я побывал на операционном столе. Я позвал Эрин однажды, в бреду, но больше я ничего не говорил и не делал. Доктора не знали, чего ожидать, когда я проснулся, но в одном они были уверены: я не запомню, что случилось. Взрыв был настолько шокирующим, а мое тело насколько сильно травмировано, что, даже если моя память и сохранится, пройдут недели, прежде чем мое сознание сможет соединить все кусочки воедино.

Я не буду знать, что был в радиусе взрыва.

То есть я не буду знать, что потерял ноги.

Кто-то должен будет сказать мне, но ни мать, ни отец не хотели этого делать. Моя мама убивалась от горя. Всякий раз, когда она заходила в мою палату, все ее тело сотрясалось от рыданий. Эрин сказала мне, что она едва могла говорить, за исключением отдельных предложений.

– Как? Как это могло произойти с нами? – спрашивали у нее.

– Я не знаю, – отвечала Эрин, – Но это произошло. Так что нам надо посмотреть правде в глаза.

Мой отец занимал противоположную позицию. Он был вне себя: кричал на медсестер, злился на докторов за то, что они не спасли мои ноги. Вскоре он начал спорить с тетей Джен, которая взяла на себя роль защитника и голоса мамы, и обе ожидали, что Эрин будет на их стороне.

Они спорили о прессе. Мой отец дал несколько интервью, не столько из-за желания попасть на первые полосы газет, сколько, я полагаю, из-за неспособности прекратить говорить. Маме это не нравилось.

– Кто он такой, чтобы говорить о Джеффе? – гневно спрашивала она.

Всего лишь мой отец, мама.

– Я думаю, что нам нужно понизить градус драматичности до минимума, – говорила Эрин.

Они спорили о пожертвованиях. Два незнакомца из Колорадо организовали страницу в Фейсбуке в мою поддержку, и начали поступать пожертвования. Два друга из Костко, Джон и Обри Парк, сделали браслеты «Крепись, Бауман» и продавали их за доллар. Они думали, что продадут несколько сотен, но их покупали тысячами.

– Это деньги Джеффа, – говорила Эрин, – поэтому только ему решать, что с ними делать.

Они спорили, где я буду жить, когда выпишусь из больницы.

– Он еще даже не пришел в сознание, – говорила Эрин со злобой. – Нам нужно сосредоточиться на том, что Джеффу нужно сейчас, когда он проснется, а не на том, что будет через месяц.

В конце концов решили, что Эрин расскажет мне обо всем. Она была единственным человеком, которого я звал. Все знали, как я заботился о ней и доверял. И, кроме того, она была единственной нейтральной стороной.

Я знаю, что это было тяжкое бремя, но она взвалила его на свои плечи без жалоб. По крайней мере, моя семья не отвергла и не обвиняла ее, чего она боялась. Она осталась со мной на несколько часов в тот день, хотя это было нелегко ни в ее, ни в моем состоянии. Эрин была вымотана и ошеломлена. У меня было столько травм и ожогов, что я не был похож сам на себя, как будто бы мое тело было… короче. Все беспокоились о моем внутреннем состоянии.

– Если Джефф сможет быть со мной, – сказала Эрин своей сестре Джилл ночью, – то я смогу справиться с чем угодно. Но он должен хотеть этого. Я не могу сделать это за него.

Как мне стоило отреагировать, когда я проснулся и осознал, что произошло? Стоило ли мне отчаиваться? Стоило ли мне злиться? Стоило ли быть мне самим собой вообще?

Около пяти часов вечера Эрин решила уехать. Мишель проснулась и шла на поправку после операции, поэтому Эрин и Гейл поехали на другой конец города, чтобы провести несколько часов с ней.