Страница 7 из 15
Безусловно, в отношении живых организмов были найдены общие закономерности в их строении и функционировании, что связывает их, как полагают, узами родства и, следовательно, общности происхождения. Но многое из этого было целиком и полностью истолковано эволюционно, хотя существуют и другие причины объяснения подобных фактов.
Перенос принципов филогенетики на принципы систематики дал эволюционное освещение проблемы реальности таксонов и границ между ними. Почти все теоретики-эволюционисты утверждают условность этих границ, т. е. склоняются к их вполне номиналистической трактовке. Такая позиция характерна для систематиков конца XVII – первой половины XIX в., которая продлилась в XX в. (41, 43).
Объяснение системы через филогенез вызвал разногласия с самого начала. Возникли вопросы: как трактовать филогенез и переводить на язык таксономии, с другой стороны, филогенез не сводим к генеалогии и не может трактоваться так упрощенно (47, 48, цит. по 15).
При таксономической интерпретации филогенетических схем у Дарвина и Геккеля основным является принцип монофилии, однако признание параллельной эволюции как фундаментального свойства монофилетических групп делает невозможным однозначное соотнесение ветвей генеалогического древа и таксонов естественной системы (15). Здесь нам следует признать, что данное научное направление изначально базировалось на утверждениях, явно несоподчиняющихся друг другу.
Так, впервые поднимаются серьезные проблемы критериев отбора признаков (49, 41, цит. по 15). Здесь достаточно четко обозначились две позиции, соответствующие двум трактовкам естественной системы – по Кювье и по Адансону – Жюсье. В первом случае речь идет о небольшом числе значимых признаков, выбранных на априорной основе: такова позиция Геккеля, популярна среди зоологов Гексли, Ленкестера, Гертвига (50).
Вторая позиция строится по большому числу признаков с более или менее одинаковыми «весами»: наиболее обоснована та родословная схема и основанная на ней система организмов, которая поддерживается наибольшим числом признаков (в современной терминологии это – критерий или принцип конгруэнтности), при этом не связанный напрямую с частными адаптациями (принцип Дарвина). Этой позиции придерживаются в основном ботаники.
Так, немецкие систематики Август Эйхлер (1839 – 1887) и Адольф Энглер (1844 – 1930) в предложенной систематике использовали метод, который представляет собой, по сути, генеалогическую интерпретацию естественной системы Гукера – Бентама. Именно Энглер, возможно, первым предваряет собственно классификацию изложением принципов филогенетической систематики: их важную часть составляют правила «прогрессии» – закономерностей исторического развития органов и структур, по которым строится система таксонов (51, 52). Этим он определил на многие годы стиль аргументации классической и в значительной мере кладистической филогенетики.
Итак, находить и выделять в живых организмах прогрессивную организацию структур и функций по сравнению с другими типами или классами, и говорить об их позднем или раннем появлении на Земле как на «эволюционной арене» стали благодаря филогенетической систематике, основанной на эволюционной идее, которая уже тогда являлась своего рода религией и философским мировоззрением в биологической науке.
Но новые идеи фактически не привели к новым методам: принцип монофилии остался вполне декларативным, а в практике классифицирования по-прежнему доминировала общая классическая формула, на этот раз лишь трактуемая в терминах кровного родства, – объединять сходное и разделять различное. Такой подход почти не изменил существующих классификаций, лишь дав им иное толкование (53, 54). Так, английский ботаник Уильям Гукер (1785 – 1865) в работе «О флоре Австралии» пишет, что сторонники и противники Дарвина «используют одни и те же методы и следуют одним и тем же принципам» и что систематики-практики «не должны использовать дарвинистические гипотезы при трактовке видов» (56, р. 1499, курс. ориг.).
Одним из важнейших следствий освоения эволюционной идеи систематикой данного периода стал кризис концепции линнеевского вида. Не столько дарвинизм оказал существенное влияние на кризис, сколько неоламаркизм. О какой бы частной эволюционной концепции не шла речь, довод «против вида» был один: коль скоро виды взаимопревращаются, их нельзя выделять в традиционном смысле как дискретные единицы.
Своего рода предтечей «видового нигилизма» на биологической основе был Алексис Жордан (1814 – 1897), который предложил считать истинными элементарными видами-монотипами мелкие морфологические вариации, устойчиво воспроизводящиеся в череде поколений (Завадский, 1968); тем самым он отверг «линнеевский вид» как базовый объект систематики, заменив его «вариететами» (54, 55). Жордан следовал конценции Жюсье, который определял вид через устойчивость воспроизводства признаков в поколениях.
Таким образом, логическое и эволюционное обоснования сколь угодно дробной классификации на низших уровнях разнообразия фактически совпали. Если эволюционная концепция придает особое значение локальным формам, то нет никаких препятствий считать их «видами» как в логическом, так и в реалистическом смыслах. Так, эволюционные представления дали новый стимул номиналистическому пониманию вида: раз виды непрерывно меняются, они – «человеческое изобретение» и делаются для удобства. В предельном случае любые надорганизменные группировки считаются искусственными (номинализм, XVIII в.).
Одним из ярких выразителей этих воззрений является российский зоолог С.А. Усов. В своем труде «О систематических категориях» (59) он утверждает со ссылкой на Канта, что вид есть некий идеальный образ, ноумен.
Известный русский ботаник-физиолог К.А. Тимирязев в своем очерке по теории эволюции на основании анализа работ Дарвина и Геккеля приходит к заключению, что «вид и разновидность – только… отвлеченные понятия: в природе они не существуют» (60, с. 81).
Но чаще эволюционисты исповедуют умеренный номинализм: виды трактуются номиналистически, тогда как локальные формы вполне реалистически; эта позиция была позже обозначена как биономинализм.
С.И. Коржинский (1861 – 1900) в книге «Флора востока Европейской России» утверждает, что «расы суть истинные систематические и географические единицы. Они подлежат исследованию и изучению как нечто действительно существующее. Между тем виды и подвиды представляют нечто условное» (64, с. 79; 61).
В.Л. Комаров (1969 – 1945) в работе «Вид и его подразделения» утверждает, что понятие «вид …есть идеальное представление об общем типе» (63, с. 250), поэтому «основной единицей исследования надо считать не отвлеченное типовое понятие “вид”, а реальную генетическую группу “расу”, иначе подвид или вид второго порядка» (63, с. 252).
Для отражения такого рода взглядов потребовалась более дробная таксономическая иерархия. С 1860-х годов в оборот зоологической систематики вошли новые таксономические категории – подвид (subspecies, Henry Bates), сборный вид (conspecies, Herma
Так, немецкие ботаники П. Ашерсон и П. Гребнер видели задачу систематики в том, чтобы давать латинское название каждой морфологически различимой форме (57).
Все это породило во второй половине XIX века мощное движение «дробителей» (так называемая аналитическая школа систематики), согласно которому всякие устойчивые вариации в пределах линнеевского вида, особенно если они имеют свои ареалы, должны получать официальный таксономический статус и получать двойные названия. Что и дало повод обозначить сложившуюся ситуацию второй половины XIX века в систематике как «кризис вида». Подобную позицию обозначили сторонники «широкой» концепции вида в XX веке (54, 55).
Немало было и сторонников объединения, составляющих синтетическую школу систематики, – приверженцев широкой концепции вида, восходящей к Линнею и его предшественникам. Они протестовали против безудержного «производства видов» (подразумеваются «элементарные виды» Жордана и его последователей), угрожающего известному порядку в систематике. Так, Дж. Гукер и Дж. Бентам, которые объявили «крестовый поход» против видодробителей: в фундаментальной сводке «Роды растений…» (Generaplantarum…, 1862 – 1883 гг.) установлено нечто вроде «стандарта» для широкой трактовки вида в ботанике.