Судный день

На Большой Садовой, возле дома номер десять, у водосточной трубы сидели на корточках два потрепанных джентльмена, которые, увидев подходящего Нуарба, дружно поднялись и загородили своими подтухшими телами вход. Один из них, более потрепанный и соответственно более наглый, вытянув вперед открытую ладонь, изрек:

– Если вы к Михаилу Афанасьевичу, то, будьте любезны, не откажите в помощи и нам. Я – Азазелло! А это – мой кот Бегемот! – взгляд на тоже сильно потраченного молью суетной жизни спутника.

Нуарб, понимая, что имеет дело с ряжеными тунеядцами, поначалу хотел было проявить агрессию, но что-то сдержало и он дал каждому по пятерке. И тот, кто наглее и пьянее, изображая из себя галантного швейцара, встал у дверей и с наигранной торжественностью отворил их, учтиво сделав шаг в сторону, чтобы пропустить гостя. Однако, вдруг потеряв равновесие, кулем свалился, и при этом так потянул на себя дверь, что она прищемила его босую ногу…

Нуарб мог ожидать что угодно, но только не порнографию, которая в избытке красовалась на стенах подъезда. На какой-то малеванной чертовщине белыми красками было написано «Воланд жив!», а рядом фигура с красными волосами, в зеленом наряде и текстовым пояснением: «Азазелло». Но это были цветочки по сравнению с «божественной композицией», где был изображен повисший локтевыми сгибами на черном кресте Христос. На груди его какой-то урод изобразил доску, на которой увековечил свое кредо: «Все козлы!».

На фоне этого вопиющего безобразия другое граффити было почти безобидным: кто-то изобразил человека с круто посаженным на голову беретом и пояснением по-русски: «Дьявол», ниже, уже латиницей, – «Woland!», а под портретом – «Мастер Woland!». И, конечно, – как же без него! – вот он кот Бегемот, с взъерошенной шерстью, с рюмкой в правой лапе…

Впрочем, всё это можно было бы перенести и выжить, если бы в подъезде не воняло человечьей мочой. И если бы пол был подметен, в углах не валялись использованные шприцы, обсосанные окурки с отчетливыми следами губной помады… И если бы потолок не угрожал вот-вот упасть на голову, – настолько он был потрачен временем и безхозяйственностью. И что это за люди ходят в гости к великому любомудру, пересмешнику и мистификатору Михаилу Афанасьевичу? Впрочем, можно понять: все главные снобы перемерли, кто-то загремел в богадельню, а молодые, путая божий дар с яичницей, решили, что для памяти писателя такого пошиба лучше всего подходят дешевая пачкотня и липкая грязища.

Нуарб поднялся по такой же неопрятной лестнице и уткнулся глазами в абсолютно дохлый плакат в стиле сюрреализма, справа от которого его взору предстала дверь, ведущая в святая святых – в Нехорошую Квартиру. В 50-ю, то есть в 302-ю бис…

Но когда в первой комнате пред ним предстали почти пустые углы, скучные стены с редкими экспонатами в виде фотографий, великое разочарование постигло Нуарба. Он-то думал! Мечтал, грезил увидеть нечто, отчего душа замлеет от восторга и прояснится умилением… А, вот и фагот, который мертвым телом повис на одной из стен. Портрет писателя за рабочим столом, что в общем терпимо, но над ним, в верхнем углу осыпалась штукатурка и сочащаяся сквозь обнажившуюся дранку сырость того и гляди превратится в Ниагарский водопад… А вот и машинка писателя… А может вовсе и не писателя, а какого-нибудь графомана?.. Кто-то после безвременной кончины непризнанного гения выбросил на свалку орудие его труда, где это орудие и подобрала добрая музейная душа…

И во второй комнате – пустота, если не считать двух комодов, один из которых почему-то назывался «отличным вместительным сундуком», а другой – шкафчик, точь-в-точь похожий на первый, обозвали почему-то комодом, на котором Михаил Афанасьевич якобы писал свои первые пьесы… Пожалуй, здесь недоставало только ночного горшка и клизмы, ибо, говорят, он мучился хроническими запорами… Ну, и еще какой-нибудь легендарной безделушки…

В общем, сплошное вранье – на потеху и на потребу снобам и приснобкам.

Дальше он не пошел. Нехорошо стало от неприглядности и несоразмерности легенды с реальностью. Но то, во имя чего он совершил экскурсию в этот дом, узрел с первого взгляда – старинную, до потолка, печь, в облицовке которой не хватало по меньшей мере половины изумительных изразцов голландской работы. Зелено-кремовых, с золотистыми вкраплениями…

Чугунная дверца болталась на одной петле, и если бы кто-то не догадался подвязать ее бечевкой, давно бы рухнула на пол, и кто знает, не пробила бы она тогда ветхий пол и не упала бы на голову соседа снизу, что спит и видит этаж Булгакова в своей земельной книге.

Старушка, сидящая в средней комнате, видимо уверовавшая, что красть из музея нечего, пребывала почти в сомнамбулическом состоянии и вязала спицами длинный синий чулок. Нуарб аж залюбовался этой искусницей, даже головы не поднявшей, когда он подтаскивал к печи тот самый комод, на котором Михаил Афанасьевич создавал своих Мастеров-Маргарит. Запрыгнув на него, он примерился и легко дотянулся до изразца, описанного Маэстро при последнем их разговоре. Здесь, достав из пакета молоток, осторожно обстучал печь. Сомнений не было: в Том Самом Месте – глухой, потаенный звук, который холодит сердца всех кладоискателей. Втиснув в шов острый конец фомки и поднажав на нее, Нуарб почувствовал, как выходит из своего векового гнезда изразец, образовывая постепенно расширяющуюся щель. Чтобы не напугать охранительницу, занятую синим чулком, работал он тихо и аккуратно, осторожно укладывая у своих ног вынутые плитки с присохшими к ним кусками глины.

И такая его охватила будничность, видимо, навеянная тишайшим шелестом липы за окном, солнечными зайчиками на стенах и в стеклах фотографий, что невольно послышались чарующие звуки… «В парке Чаир распускаются розы…» Он представил себе, как стоя у комода, писатель что-то вяжет пером на бумаге, то и дело макая его в чернильницу, потом делает какие-то заметки на полях, пальцами пытается что-то снять с кончика пера, и вновь приступает к сочинению. Воображение никогда не предает, если речь заходит о вещах венценосных.

Он просунул руку в открывшееся ему квадратное отверстие и – о, чудо! – пальцы ощутили прикосновение к холодному предмету. Затаив дыхание, он осторожно достал находку. Это была коробка из тонкой жести, с каким-то потускневшим изображением на крышке. В таких во времена НЭПа и несколько позже, продавалась знаменитая карамель фабрики имени… Впрочем, имени кого уже не важно. Важно было то, что начинка эта была способна выделять у потребителей такое количество слюны, которое при желании можно было бы использовать, чтобы окропить все некрополи, все мавзолеи, и всех великих в них содержащихся…

Осторожно, чтобы не уронить, он сунул жестянку в пакет, где уже дремали молоток с фомкой. И все так же легко и бесшумно спрыгнул с комода.

И как будто оборвались провода, и связь затухла: во всяком случае, ни одной ассоциации, ни одного имени или намека на «МиМ» у него под коркой и над ней уже не было. Да и сколько можно мусолить одно и то же? Хоть бы что-то новенькое, а так – лишь пародия на близких и далеких светочей. Злодеев и прохиндеев разного калибра… Убийц, отравителей, душегубов, в которых нет свободного места хотя бы для одной молекулы добра… Так им и надо… Молодчина Михаил Афанасьевич, загнул тварям салазки!

Чтобы оставаться незамеченным, Нуарб старался передвигаться в том, пятом, измерении, в котором пребывала на Большом Балу у Сатаны основная часть гостей. Разве могла вместить крохотная коммуналка всю ту орду? Оставаясь плоской тенью, наподобие черных силуэтов, составивших заметную часть музейных экспонатов, Нуарб миновал старушку, чулок которой увеличился почти вдвое, и вышел на лестничную площадку.

Все оказалось проще, даже намного проще, чем было в рассказе Маэстро о Перруджио, умыкнувшем из Лувра «Мону Лизу» прямо на глазах публики…

Ноги сами привели Нуарба к Патриаршим прудам, на ту самую скамейку, где, как убеждают нас литературные врали, когда-то сиживал сам Михаил Афанасьевич. Но прежде чем присесть, он подошел к пруду и вынул жестянку, а пакет с воровским набором сильным замахом бросил далеко в водоём. Но что-то, видимо, у него не получилось, и тот, не долетев до воды, подбитой птицей шлепнулся на гальку. «Значит, не судьба», – подумал Нуарб.