Страница 11 из 18
Увы! Задача другая и притом, на первый взгляд, очень трудная...
Читаю условие... Что за чепуха! Нет никакого смысла. Перечитываю еще раз - конечно, чепуха. Переглядываюсь с "пифагорами". Те глазами и жестами высказывают свое недоумение. Встал, подал свой штампованный лист пустым:
- Задание составлено неверно.
За мной - другие. Члены комиссии давно уже недоуменно беседовали между собою шепотом. Пошли на совещание с директором... Оказалось впоследствии, что чиновник окружной канцелярии при переписке задания пропустил одну строчку, благодаря чему оно потеряло смысл.
Скоро комиссия вернулась, вскрыла запасный конверт.
Ура! Задание Г.
Нечего говорить, что и у нас, и в Варшаве экзамен по "приложению алгебры к геометрии" прошел блестяще, а Г. получил благодарность от окружного начальства.
Веселыми были экзамены по Закону Божию. Знали мы предмет не важно. Законоучитель-ксендз, для сохранения лица, расписывал, бывало, программу {50} заранее между выпускными; каждый подготовлял один - свой билет и отвечал именно по этому билету, а не по тому, который вытаскивал на экзамене. Трудно было начало и потому изощрялись по-разному:
- Прежде чем перейти к событиям... (тема законного билета) необходимо бросить взгляд на... (тема билета незаконного)...
Председатель комиссии инспектор слушал невнимательно, и все сходило с рук.
Призывает нас, четырех выпускных-православных отец Елисей и говорит:
- Наслышан я, что ксендз на экзамене плутует. Нельзя и нам, православным, ударить в грязь лицом перед римскими католиками. Билет билетом, а спрашивать я буду вот что...
Указал каждому тему.
- А потом, будто невзначай, задам еще по вопросу. Вас спрошу: "Не знаете ли, какой двунадесятый праздник предстоит в ближайшее время?". Вы ответите и объясните значение праздника. А вас спрошу: "Не знаете ли какого святого память чтит сегодня святая церковь?" Вы ответите... "А чем примечательна его кончина"? Вы ответите: "Распилен был мучителями деревянной пилой". А вас я спрошу...
Мне достался двунадесятый праздник, и потому все сошло правдоподобно. Но товарищ мой бедный, которому досталось сказание про деревянную пилу, под пронизывающим, насмешливым взглядом инспектора, понявшего инсценировку, краснел, пыхтел и так и не докончил жития.
Но довольно.
Исключение представлял учитель, чистой {51} математики, Александр Зиновьевич Епифанов. Москвич, старообрядец, народник, немного толстовец он приехал в наш городишко тотчас по окончании Московского Технического училища, с молодою женой, и сразу привлек к себе внимание всех обитателей. Прислуги они не держали. И когда соседи увидели, что "пани-профэссорова" (У поляков была склонность повышать людей в ранге: маленький писец - радца (советник), учитель - профессор, гимназист - студэнт, студент - акадэмик. А лицо вовсе без определенной профессии - пан мэцэнас (меценат).) сама стирает белье и развешивает его на дворе, а "пан-профэссор" выносит ведра во двор в помойную яму (водопровода и канализации в то время не было), то удивлению и осуждению не было границ. А когда рабочие привезли "пану-профэссорови" мебель, и он, после установки, усадил их вместе с собой и женой обедать, об этом говорил весь город, толкуя событие на все лады.
Одни решили - "тронутый", другие, качая головой, произносили мало понятное слово - "Социалист". А жена жандармского подполковника по секрету передавала моей матери, что над Епифановым установлен негласный надзор...
Епифанов никакой "противоправительственной деятельностью" не занимался и, конечно, никакой "политики" не касался в беседах со своими питомцами. А влиянием на них пользовался большим. В качестве классного наставника, он вникал в нашу жизнь, старался найти причины проступков и неуспешности, помогал советами, защищал от неумеренного гнева инспекторского и умел наказывать и прощать так, что все мы чувствовали справедливость его решений.
Однажды мы - человека четыре - зашли к нему на дом за какими-то разъяснениями. Принял радушно, угостил чаем, пригласил заходить вечерами, {52} "когда появятся волнующие вопросы". Заходили не раз. Не морализируя, не навязывая своих мнений, на темы литературные и просто житейские, в свободных спорах, что нам особенно льстило, он незаметно внушал нам понятие о добре, правде, о долге, об отношениях к людям.
Много добрых семян заложил в молодые души Александр Зиновьевич Епифанов.
Однажды вечером помощник классных наставников, проверяя ученические квартиры, не застал меня и других дома и узнал, что мы находимся у Епифанова. Училищное начальство тотчас же приказало прекратить эти посещения.
Во Влоцлавске Епифанов не ужился. Перевели, помимо желания, в Лович. В Ловиче также не пришелся ко двору. После бурного протеста против поощрявшегося начальством "доносительства", был переведен на низший оклад в Замостье, где находилась тогда не то прогимназия, не то ремесленное училище.
Дальнейшая судьба его мне неизвестна.
СМЕРТЬ ОТЦА
Меня отец не "поучал", не "наставлял". Не в его характере это было. Но все то, что отец рассказывал про себя и про людей, обнаруживало в нем такую душевную ясность, такую прямолинейную честность, такой яркий протест против всякой человеческой неправды и такое стоическое отношение ко всяким жизненным невзгодам, что все эти разговоры глубоко западали в мою душу.
Невзирая на возраст, был он здоров и крепок. Помню, шли мы с ним как-то по городу и встретили подростка лет пятнадцати, который стоял над {53} тяжелым мешком с мукой и плакал. Снял мешок с плеч, чтобы отдохнуть, а взвалить обратно не мог. Отец поднял мешок, вымазавшись в муке, и тут же схватил... солидную грыжу. Это была первая в жизни болезнь или повреждение, если не считать раны в руку, нанесенной польским косиньером в рукопашной схватке, и оставившей довольно глубокий след. Рану отец считал не серьезной и в формуляр не заносил.
Только последние годы жизни отец стал страдать болями в желудке. Лечиться не на что было, да и не привык он обращаться к врачам. Пользовался несколько лет подряд каким-то народным средством.