Страница 16 из 18
Я быстро одеваюсь и кручусь у стены, где скрыта дверь. Она открывается, и я выхожу в широкий пустой коридор. Других дверей не видно, однако они должны быть. И за одной из них Китнисс. Теперь, когда я пришел в себя и могу двигаться, я волнуюсь за неё все больше и больше. Скорее всего, с ней все в порядке, безгласая не стала бы врать. Но я хочу убедиться сам.
— Китнисс! — кричу я.
В ответ слышу свое имя. Жеманный голос по привычке вызывает раздражение, потом я осознаю, что буду рад увидеть Эффи.
Оборачиваюсь и вижу в большом зале в конце коридора их всех — Эффи, Хеймитча и Порция. Не раздумывая, со всех ног бросаюсь к ним. Возможно, победителю следует вести себя сдержанно и с достоинством, — особенно если он знает, что его снимают, — но мне все равно. Эффи даже прослезилась, приговаривая, что всегда считала нас жемчужинами. Порция просто крепко обнимает меня, не говоря ни слова. Потом я замечаю, что нет Цинны, и у меня опускается сердце.
— Где Цинна? Он с Китнисс? Что с ней? Она в порядке? — выпаливаю я.
— Все хорошо. Просто распорядители хотят, чтобы вы встретились на церемонии и это увидели зрители, — успокаивает Хеймитч.
— Правда? — говорю я. Страх отступает. — Я бы и сам хотел это увидеть.
— Иди с Порцией. Она тебя подготовит, — говорит Хеймитч.
Больница находится глубоко под землей, ниже тренировочного зала, где трибуты учатся вязать узлы и метать копья. Окна затемнены, у дверей стоят несколько охранников. Больше никого. Мы идем к лифту для трибутов. Шаги гулко раздаются в пустом помещении. Пока мы поднимаемся на двенадцатый этаж, в голове у меня проносятся лица всех, кто был здесь вместе со мной, но уже никогда не вернется, и в груди что-то тоскливо сжимается.
Двери лифта разъезжаются, и меня окружает команда подготовки. Они говорят все разом — так быстро и возбужденно, что я ничего не могу разобрать. Общее настроение понятно: они страшно рады видеть меня снова. Я тоже рад их видеть.
Меня ведут в столовую, где я получаю настоящий обед: жаркое из говядины, горошек и мягкие булочки. Правда, за моим рационом по-прежнему строго следят: когда я прошу добавки, мне отказывают.
— Нет-нет, мы ведь не хотим, чтобы на сцене все это выскочило наружу!
Когда я смотрюсь на себя в зеркало, замечаю только, какой я стал тощий. Наверное, сразу после арены было еще хуже, но и сейчас у меня можно пересчитать все ребра.
Мне включают душ, заботливо выбирая нужный режим. После душа занимаются прической, ногтями и макияжем, треща при этом без умолку. Моего участия в разговоре почти не требуется, и это меня вполне устраивает. Странно: речь идет об Играх, а они все время говорят о себе, где они были, что делали и как себя чувствовали в то время, когда на арене что-то случалось. «Я еще даже не вставал!»—«Я только покрасила себе брови!» —-«Клянусь, я чуть в обморок не грохнулась!» Главное — они. Какая разница, что чувствовали умирающие мальчишки и девчонки на арене! —
У нас в Дистрикте-12 не принято смаковать Игры. Мы смотрим их, стиснув зубы, потому что должны, и, как только передачи заканчиваются, побыстрее возвращаемся к своим повседневным делам. Сейчас я стараюсь отвлечься от болтовни, чтобы окончательно не возненавидеть всю эту компанию.
Входит Порция. В руках у неё смокинг.
Странное ощущение. Я совсем не похож на себя в этом костюме, но думаю всем понравится мой вид. Я сгораю от нетерпения. Скорее бы её увидеть.
— Ну, что скажешь? — спрашивает Порция.
— По-моему, это — лучшее, — говорю я.
— Я подумала, что Китнисс так понравится больше, — отвечает Порция как-то неуверенно.
Китнисс? Нет. Кому есть дело до неё? Капитолий, распорядители, публика— вот, что важно. Не пойму, в чем дело, хотя очевидно одно: расслабляться рано, Игры еще не закончились. Своим деликатным, уклончивым ответом намекает мне что-то. То, о чем нельзя говорить даже при своих ассистентах.
Мы спускаемся на этаж, где проходили тренировки. По традиции главных участников церемонии поднимают на специальных лифтах из-под сцены: вначале ассистентов стилиста, потом куратора-сопроводителя, стилиста и ментора, и наконец самого победителя. Поскольку в этом году победителей двое, а куратор, как и ментор, только один, все будет происходить немного не так. Я стою в плохо освещенном помещении под сценой на новом металлическом диске, который здесь установили специально для меня. Пахнет свежей краской, кое-где остались кучки опилок. Порция с помощниками ушли переодеваться и занимать места на своих подъемниках; я совсем один. Шагах в двадцати от меня в полумраке — временная перегородка. Наверное, за ней Китнисс.
Толпа орет так громко, что я даже не слышу, как ко мне подходит Хеймитч. Я испуганно отскакиваю в сторону, когда он касается моего плеча, будто все еще нахожусь на арене.
— Успокойся, это всего лишь я. Дай-ка на тебя взглянуть, — говорит он. Я поднимаю руки и поворачиваюсь. — Неплохо.
Звучит не особенно ободряюще.
— Что-то не так? — спрашиваю я.
Хеймитч осматривается в моей затхлой темнице — кажется, он принимает решение.
— Все хорошо, — говорит он.
Странная просьба со стороны Хеймитча. Хотя теперь мы оба победители, возможно, это меняет дело. Мы пожимаем руки и он одними губами произносит:
— Парень, будь собой.
Я чувствую, как по спине бегут мурашки, а сам смеюсь, будто Хеймитч рассказывает что-то очень веселое:
— Что происходит?
Хеймитч отступает и поправляет бабочку у меня на шее.
— Ты всё поймешь.
Эти слова могут относиться к чему угодно.
Воздух здесь внизу сырой и затхлый. Мне трудно дышать. Кожа покрывается холодным, липким потом. Я боюсь, что сцена сейчас обрушится и погребет меня под обломками.
На арене и то было лучше. Там меня бы убили, и дело с концом.
Грохочет гимн. Цезарь Фликермен приветствует зрителей. Знает ли он, как много сейчас зависит от каждого слова? Скорее всего, да. И он захочет нам помочь. Толпа разражается аплодисментами, когда объявляют группу подготовки. Представляю, как они сейчас скачут по сцене и по-дурацки кланяются. Беззаботные и глупые. Они точно ни о чем не подозревают. Следующая очередь Эффи. Как долго она ждала этого момента. Надеюсь, она сможет им насладиться. Пусть голова у Эффи забита всякой чушью, в интуиции ей не откажешь. Думаю, она, по крайней мере, догадывается, что у нас неприятности. Порцию и Цинну встречают овациями: они были великолепны, несмотря на то что мы — их первые подопечные. Потом появляется Хеймитч, и эмоции толпы перехлестывают через край. Крики, аплодисменты и топот ног не прекращаются минут пять. Еще бы! Хеймитчу удалось то, чего не удавалось никому прежде: вытащить не одного своего трибута, а обоих. Прямо сейчас. Пластина начинает поднимать меня наверх.
Море света. Рев толпы, от которого вибрирует металл под ногами. Сбоку от меня — Китнисс. Она такая здоровая и красивая что я едва узнаю её. Только улыбка и глаза ничуть не изменились: здесь, в Капитолии, она точно такая же, как и у ручья. Я делаю пару шагов и она бросается мне на шею. Я покачнулся и едва удержался на ногах. Мы так и стоим, обнявшись, пока зрители безумствуют, и я целую её.
Минут через десять Цезарь Фликермен похлопывает меня по плечу, желая продолжить шоу, а я, не оборачиваясь, отмахиваюсь от него как от назойливой мухи. Публика стоит на ушах, я делаю как раз то, что ей нужно.
Наконец Хеймитч нас разнимает и с благожелательной улыбкой подталкивает к трону. Обычно это узкое разукрашенное кресло, сидя на котором победитель смотрит фильм с наиболее яркими моментами Игр. Поскольку в этот раз нас двое, распорядители позаботились о роскошном бархатном диване, точнее диванчике; отце назвал бы его уголком влюбленных, так как на нем могут уместиться только двое. Китнисс садится так близко ко мне, что практически оказывается у меня на коленях. Она снимает сандалии, забрасывает ноги на диван и склоняет голову на мое плечо. Я сразу же обнимаю её одной рукой, как в пещере, когда мы жались друг к другу, чтобы согреться. Моя рубашка сшита из такой же желтой ткани, что и платье Китнисс.