Страница 17 из 24
Эти и другие приёмы обновления канонизированного образа, определённо, были простодушны, прямолинейны, даже, наверное, примитивны. Однако, приняв их, зритель одобрительно отнёсся к фильму, чрезвычайно актуальному с точки зрения производственной темы. Н. Иезуитов замечает вскользь в большой теоретической статье «О стилях советского кино» (Советское кино, 1933, № 5–6), что в центре «Встречного» – человек, строящий турбину, а не турбина… Это, по мнению авторитетного киноведа, самый знаменательный момент в смене одного большого стиля советского кино другим, образную систему которого уже структурирует характер, психология человека.
Образ рабочего человека, коллектива энтузиастов-тружеников составил основание сюжетного развития действия. Завод и человек в его интерьере существуют слитно. При этом человек, взявший на себя все проблемы промышленного роста страны, решает их с молодым задором и азартом.
Совсем не случайно, вспоминая о съёмках, многие участники рассказывали, как проводили в цехах дни и ночи, стояли у настоящих станков. Художник Б. Дубровский-Эшке гордился макетом турбины, выполненным в настоящих объёмах для павильона, где проводились съёмки. Монументальность стиля художника (турбина в натуральную величину) нивелировалась убеждающей достоверностью среды действия, реалистически точной детализацией съёмочного пространства. Правда обстоятельств во многом подкрепляла правду характеров. Даже, наверное, в тех эпизодах, где они, эти характеры, несколько расходились с элементарной житейской логикой.
Следует сказать ещё и о том, что, безоговорочно отнеся «Встречный» к жанру драмы (и при этом даже были попытки оспорить право кинематографа пользоваться средствами театральной стилистики), критика той поры оставила без внимания достаточно неровный состав драматического действия на экране. Так, сугубо производственные задачи чаще уходят в область диалога, отдельные реплики которого герои произносят как бы вскользь. А на экране в этот момент царит откровенная мелодрама (первый эпизод, сцена посещения парторгом Семёна Бабченко…).
Вообще, большинство эпизодов «Встречного» поставлено в домашних интерьерах (вплоть до монолога инженера-вредителя под звуки романса «Мне грустно…»). То есть, идеологическая сверхзадача фильма, социально-общественный слой его замысла надёжно упрятан в самые простые, доходчивые, легко воспринимаемые формы популярных жанровых разновидностей (бытовая, лирическая, мелодрама, детектив, комическая…). Они-то и образуют новую, синтезированную повествовательную форму, насыщенную правдоподобными деталями домашнего и заводского быта.
О «Встречном» писали много. Чаще – приводили в пример отдельные его положения, рассуждая на теоретические темы. Фильм привлёк публику, ответил на массу, казалось, неразрешимых вопросов. Стал, наконец, «понятным миллионам».
Зато редко обращались к фильму «Иван» А. Довженко. А если вспоминали, то, главным образом, в критическом и разгромном тоне. Массы «Ивана» не приняли. Какие-то суждения автора о времени и человеке упирались в монументальное величие индустриальных задач, в трудный процесс становления личности. Не был понятен и обобщенный, противоречивый собирательный образ человека, решившего одолеть природу.
Тема труда, взятая философски, может быть, не столь органично выявлена в сюжете, как, например, разрешение конфликта в предыдущем фильме А. Довженко – «Земля». Однако, приёмы философской поэтики – стилеобразующий фактор «Ивана», и этим он сопоставим с тематической заданностью «Встречного».
Возник спор о путях воплощения производственной темы – с учётом установок Партсовещания 1928 года, решений о беспомощности теоретических позиций РАППа и о его роспуске в 1932 году (время выхода фильмов «Иван» и «Встречный»). Всё это – и фильмы сами по себе, и дискуссионная накалённость атмосферы того времени – столкнули эти два по-своему замечательных стиля, один из которых слишком явно не отвечал требованию «доступности» миллионам зрителей.
Грянула дискуссия «О монументальном и камерном» в искусстве. Об их актуальности на данный момент, о выборе пути для «самого массового из искусств»[94] по словам Сталина в преддверии утверждения требований нового метода советского искусства: соцреализма.
В фильме А. Довженко, на самом деле, нарождался новый язык кинематографических сопоставлений: «говорящих» частностей обыденного окружающего мира, соотносимых между собой посредством авторской выразительной речи.
В фильме Ф. Эрмлера и С. Юткевича предмет оставался равным себе. Их сочетание образовывало пространство героя: означало его бытовое устройство, топографию передвижений, обеспечивало в определенном смысле логику действий. Не более того. Природу как ландшафт, созвучный настроению персонажа, трудно совместить с образом природы как мотива размышлений художника о меняющемся мире и человеке.
Убранство комнаты во «Встречном» – деталь, говорящая лишь о том, что советскую молодежь не смущает житейская неустроенность, а инженер старой формации (к тому же скрытый вредитель) – неженка, охотно принимающий заботы престарелой мамы…
То есть среда, образ среды во «Встречном» работает на характеристику персонажа. И вовсе не пытается сказать зрителю нечто большее, чем могут выразить актёры, участвующие в диалоге. Изобразительно-звуковая палитра обслуживает сюжет, раскрытие типичных характеров в реалистических обстоятельствах…
Так монументальное или камерное? Взаимоисключающая формула долгие годы была опорой разнообразных творческих дискуссий.
Судя по всему, на этот раз выбор пал на искусство камерное. «Новый большой стиль» (по Н. Иезуитову) настаивал на «возможностях драмы», идеализации характеров под видом типизации, спрямлении событийных составляющих сюжета, причинно-следственной зависимости в чередовании эпизодов. Драматические формы давали простор камерному искусству.
Монументальное искусство А. Довженко акцентировало «несущие» оценочные детали, образующие в показе реалистических обстоятельств особого рода выразительные сопоставления и контрасты, на основе чего сложился бы, много позже, ещё один тип киноязыка. Но это будет потом…
А сейчас, в силу альтернативности теоретического мышления тех лет (пример: противопоставление языка «Броненосца «Потёмкин» и «Матери», лишь много позже признанных гранями единого творческого метода), «монументальное» оказалось отринутым, перспективным было названо «камерное». Экран на много лет подчинился законам театральной драмы, успешно освоил сценический выразительный язык и начал развиваться как сюжетно-фабульное (на основе литературы и сцены) жанровое искусство с легко предсказуемым тематическим вектором.
Впервые в границах авангардного направления вопрос о человеке на экране возник как проблема, нуждающаяся в аналитическом подходе, в объективном и доказательном разрешении. Если прежде «поэтика интеллектуализма» просто отвергала его как «слишком соху»[95], как архаизм в становлении новаторской формы, то теперь критик и сценарист М. Блейман, пожалуй, впервые столь основательно и позитивно заговорил об эволюции отношения нового кино к образу человека[96].
Речь шла не о присутствии его в кадре, вопрос был поставлен принципиально иначе: делать фильмы о человеке или не делать… Автор уточняет, что потребуется пересмотреть специфику выразительности, найти иной стиль, обратиться к возможностям жанра…
Важно заметить, что в данном случае ставится вопрос не об актёре, не об экранном герое. И та, и другая составляющие кинообраза присутствуют в кадре, без них просто не обойтись. Проблема нового подхода – собственно человек. Характер. Личность, претендующая на ведущее место в сюжетной системе, на самостоятельность поведения, поступков. В кинематографе авангарда «речевой ход мышления художника, стремление к образованию понятий снимали вопрос об образной системе и вместе с тем об основном носителе этой системы»[97]. Человек в этой системе по-своему был равен вещи: «сюжетное развитие фильмы шло не через него»[98].
94
Партия о кино: Сб. материалов. / М.: 1939.
95
«Эйзенштейн С. Избранные произведения. В 6 т. Т. 5. / С. Эйзенштейн. – М.: 1968, с. 32.
96
Блейман М. Человек в советской фильме / М. Блейман // Советское кино. 1933, № 5–6, с. 48–57; № 8, с. 51–60; № 9, с. 27–42.
97
Блейман М. Человек в советской фильме / М. Блейман // Советское кино. 1933, № 5–6, с. 49.
98
Там же.