Страница 15 из 24
Второе новшество – герой. Это не интеллигент со сложной психикой, а рабочий. Пытаясь уйти от «ошибок» прошлого, фильм, по словам автора, отказывается от установок «Поэтики кино», от практики Л. Кулешова, С. Эйзенштейна, Д. Вертова, толкавшей к «холодку» в отношениях со зрителем.
Уходя в показе завода от «вертовщины», фильм сделал ставку на «игровое воздействие актёра» и способы своего монтажа. Отсюда, – считает режиссер, – возник вопрос о фабульности или бесфабульности. И эта проблема решается в пользу нового метода. В 20-е годы «хорошим тоном» считалась бесфабульная поэтическая кинематография. Новаторы «подменяли раскрытие смысловых моментов поэтической «скандировкой» кадров»[87]. Заметим, однако, что этим же способом сделан «Пролог». Но режиссёр так формулирует свою позицию: «Если для решения темы нужен сюжет, будем пытаться строить сюжетный кинематограф»[88].
Ещё одной серьёзной проблемой была задача овладеть звукозаписью: озвучить снятую картину. Предваряя возможность разногласий в оценках, автор уточняет, что сделанная картина – плацдарм для боёв, а не готовое художественное целое. Творческая борьба в нас самих: борьба «двух методов… Это – с одной стороны, тенденции к реалистическому показу действительности, и с другой – метод старый, крепко в нас сидящий, – романтизирование действительности»[89].
Такая борьба, поясняет С. Юткевич, отражается на конструкции фильма, в нём совмещаются вещи несовместимые. Прежде всего, это «разрыв между реалистической тканью картины и между схематикой»[90]. Такого типа разные «куски связаны по методу монтажного кинематографа»[91]. Признавая наличие эклектики, режиссёр уверен, что реалистические тенденции в «Златых горах» всё-таки побеждают.
Один из участников дискуссии (Б. Крусман, там же, с. 10–12) видит в фильме С. Юткевича два основных тематических пласта, «две задачи»: это история завода и переделка человека. Если первая отступила на дальний план, то вторая, по его мнению, непомерно вышла вперёд. Почувствовав разлад «внефабульного» зачина и основной части действия, критик полагает, что переделка крестьянской психологии в пролетарскую могла бы стать убедительной лишь как часть темы истории завода. Именно это в российской истории решающий для крестьянина этап.
Вне такого подхода трактовка образа главного героя (Петра) оказалась романтически-созерцательной. Отсюда – двойственность, нестыковка тематических задач и сюжета, что, по Б. Крусману, ведёт к двойственности идеологической. Критикуя «по мелочам», автор упрекает режиссёра в отсутствии образа коллектива завода и даже – процесса перестройки крестьянского сознания в пролетарское…
Однако, главное всё же не проходит мимо критического взгляда: авторы фильма нагромождают кадры, не связанные с сюжетной линией, и сделаны они в художественном отношении гораздо сильнее (разр. – Б.К.), чем эпизоды, важные для становления образа героя. Так возникает акцент на менее значительном, обнажается разностильность, эклектичность (разр. – Б. К.). Автор ломает свои старые установки и пытается найти новые пути.
Ещё более категоричен в оценках И. Гроссман-Рощин («Пролеткино», № 2, с. 24–28) в статье «Достижения и срывы «Златых гор». Он обвиняет фильм в налёте эстетизма, сближая картину с произведениями периода «формальных» экспериментов. Особенно раздражает критика в «Златых горах» «заэстетизированная среда». Как водится, тут же прозвучали и политические обвинения: «выключая» объект из утилитарной среды, формалисты пробуют вывести его за пределы пролетарской идеологии. Отрицая даже тенденцию к замкнутой портретике, статья всё-таки признаёт за автором фильма «проверку типа» крестьянско-рабочей психологии опытом социальной борьбы.
В этой, одной из первых дискуссий по поводу фильма обнажился серьёзнейший вопрос о столкновении двух стилистик. Одна из них, абстрагируя частность, допускала произвольные авторские метафоры в духе интеллектуального монтажа, доступного к расшифровке далеко не для каждого зрителя. Другая заключалась в том, что сюжетный кинематограф, безусловно, был более понятен аудитории. Однако он пока ещё стеснял автора в части владения средствами обобщения. «Старые» с негодованием отрицаются критикой (на уровне обвинения в буржуазной идеологии). Новых пока не существует: их надо добывать опытным путём. А опыт по-прежнему приобретается в процессе работы над прокатной продукцией. И как быть при этом с логикой сюжета? Где, в каких точках соприкосновения элементов действия найти возможности для авторского высказывания? Кино, не желая оставаться «бесфабульным», оказалось перед дилеммой: или утрата арсенала выразительной речи, или – интенсивные поиски новых средств внутри экранных событий.
Поступки героев и окружающие их обстоятельства, логика чередования фрагментов действия, влияние событий, коллективного пролетарского сознания на поведение персонажей – таков реальный плацдарм экранного зрелища, внутри которого непременно надо было открыть способ извлечения на свет авторских суждений о происходящем: утверждение новой мифологии, идеологические «формулы» социального заказа.
Все, кто искренне хотел идти в русле обновления кинематографа, пытались найти решение подобных задач. Вещи, предметная среда на экране теперь, вне монтажных сопоставлений, оставались равными себе. Попытки вывести их из бытового контекста толковались как возврат к «формализму». Предметом мог владеть актёр (что и происходит в «Златых горах» с часами, подаренными начальством Петру). Но, даже несмотря на опыт Ч. Чаплина, такой способ переосмысления детали расценивался у нас как сценический прием. А проще говоря, вёл кинематограф к театральности. Актёр же, пользуясь средствами эмоционально-психологической игры, тоже ассоциировался с театральным исполнителем (с той – немалой – разницей, что экран исключал эффект театральной условности при восприятии фильма).
Другой реальной попыткой разрешить непростую для кино ситуацию стала картина А. Довженко «Иван» (1932). Она предложила необычный способ обобщения внутри актуальной современной тематики, наделив героя – представителя своего класса свойствами знаковой метафоричности, реализующей авторское толкование проблемы фильма.
С одной стороны, отдельный человек и здесь остаётся «индивидуальным выражением массового». На то он и представитель. Художник стремится «представить классовое расслоение… через типичных представителей классов, через носителей отдельных классовых идеалов»[92]. С другой – «литература вторгается в психику масс, чтобы найти в них разбросанные части нового человека и в виде типа вернуть его массам»[93].
Социальный фон событий «Ивана» придает авторским размышлениям облик современности. Конфликт между героями (и внутри каждого из них) – извечная борьба старого и нового – развёрнут на фоне отношения человека к труду. Как должно в новой жизни измениться это отношение?
Начальные кадры раздольного украинского пейзажа мощным эмоциональным аккордом вводят тему естественной для человека слитности с природой. Потрясающий довженковский ритм – из почти неподвижного фона, «вечного покоя», – из-за невидимого за дымкой горизонта возникают отдельные фигуры людей. Парни и мужики, крестьяне-труженики постепенно сбиваются в стайку идущих с котомками людей. Из этой так естественно благостной природной среды они уходят искать работу – другую, совсем не крестьянскую. От пахоты и косьбы – к гигантам-машинам, цементным глыбам, грохоту взрывов: перекрывать Днепр, у которого они выросли, между прочим…
Можно продолжить поиски деталей реального смысла пролога картины. Однако довольно и того, что утренний сельский пейзаж сменяется панорамой затянутой копотью стройки. К порогам Днепра идёт и идёт техника.
87
Пролеткино. 1932, № 1, с. 7.
88
Там же, с. 8.
89
Там же.
90
Там же, с. 9.
91
Там же.
92
Луначарский А. В. Мысли о коммунистической драматургии. Собрание сочинений. В 8 т. Т. 2. / А. В. Луначарский. – М., 1964, с. 235.
93
Толстой А. Н. О драматургии. Доклад Первому съезду писателей. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10./А. Н. Толстой. – М.: 1961, с. 252.