Страница 12 из 14
Из Красноводска был паром на Баку. Друзья прощаются на борту ржавого судна. «Может, останешься?» – со слабой надеждой спрашивает Малянов. «Мне тоже плохо будет без тебя», – глядя вбок, отвечает геолог. Паром неспешно разворачивается, уходит в теплое море. Что станется с приемными родителями-немцами, на этот вопрос Арабов и Сокуров не отвечают…
Дима в одиночестве на берегу. Раньше я думал, что он выбрал христианский путь: остаться на предназначенном судьбой месте и продолжать свое дело – лечить детей. Кинокамера снимает героя крупным планом на фоне долины. Щурясь на глубокое синее небо, Малянов даже улыбнулся. Но затем опускает глаза, заурядному педиатру нечего сказать зрителям. Теперь я понял – вижу перед собой не православного труженика, не диссидента, не внутреннего эмигранта, а будущего обывателя, который либо сопьется, либо погибнет от малярии. У героя ни жены, ни детей, ни цели. Впереди – дни затмения. Грядущей Республике Туркменистан он вообще не нужен. Опять наплывает на нас сокуровский зачерненный образ смерти.
В 2000 году фильм «Дни затмения» был включен в список 100 лучших фильмов за всю историю отечественного кинематографа (по версии Гильдии киноведов и кинокритиков России). Картина вошла в 100 лучших фильмов ХХ столетия, отобранных Европейской киноакадемией.
«Спаси и сохрани»
Была замечательная мысль у Достоевского: «Без зачатков положительного и прекрасного нельзя выходить человеку в жизнь из детства, без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать поколение в путь».
Для диковатого, наделенного полным одиночеством школьника Саши Сокурова таким прекрасным впечатлением оказался фрагмент радиоспектакля «Мадам Бовари». В забытом Богом глухом Красноводске, где, как помним, служил его отец-офицер, Саша случайно услышал по радио голос великой Алисы Коонен, которая читала «киногеничный» текст Флобера.
Эмма Бовари приходит в аптеку Оме, все решено.
«Жюстен был поражен бледностью ее лица – на фоне темного вечера оно вырисовывалось белым пятном. Ему показалось, что она сейчас как-то особенно хороша собой, величественна, точно видение. Он еще не понимал, чего она хочет, но уже предчувствовал что-то ужасное.
А она, не задумываясь, ответила ему тихим, нежным, завораживающим голосом:
– Мне нужно! Дай ключ!
Сквозь тонкую переборку из столовой доносился стук вилок.
Она сказала, что ей не дают спать крысы и что ей необходима отрава…
Она вошла в коридор. Из коридора дверь вела в лабораторию.
На стене висел ключ с ярлычком: «От склада».
Жюстен пошел за ней.
Ключ повернулся в замочной скважине, и, руководимая безошибочной памятью, Эмма пошла прямо к третьей полке, схватила синюю банку, вытащила пробку, засунула туда руку и, вынув горсть белого порошка, начала тут же глотать.
– Что вы делаете? – кидаясь к ней, крикнул Жюстен.
– Молчи! А то придут… Не говори никому, иначе за все ответит твой хозяин!
И, внезапно умиротворенная, почти успокоенная сознанием исполненного долга, Эмма удалилась».
В 1987 году, когда Сокуров сделался «выездным», он с «Одиноким голосом человека» поехал на МКФ в Локарно. Получил там «Бронзового леопарда». Совершенно случайно, на Пьяце Гранде, на набережной озера Лаго-Маджоре, Сокуров увидел удивительную женщину. Затихал теплый вечер, за столиком с крепкой сигаретой в губах сидела вполоборота к нему мадам Бовари…
Сесиль Зервудаки была гречанкой, с привкусом итальянских кровей. Оказалась доктором-этнолингвистиком, жила во французском Гренобле, замужем, мать двоих взрослых детей.
Сокуров не знал ни французского, ни итальянского, ни греческого. Ведомый мистическим порывом, он подсел к незнакомой даме. Была женщина в сандалиях на босу ногу. Представился: русский кинорежиссер, хочу снимать «Мадам Бовари», вижу вас в роли Эммы.
Кое-как поняли друг друга. Сокурова прежде всего поразило лицо Сесиль: тяжеловатое, с отеками под темными глазами, лицо интеллектуалки. Один критик позже скажет, что у Сесиль лицо античной пифии, напоминает ему одновременно Маньяни и Каллас. Только интеллектуалка могла сказать об Александре Николаевиче: «Мне кажется, к поэтике Сокурова можно отнести высказывание Роберта Музиля о Рильке: «В целом он был самым религиозным поэтом после Новалиса, но я не уверен, что в конечном счете он исповедовал религию. Он видел все это по-другому, в новом внутреннем свете»[34].
В июне 1988 года Зервудаки (специально сбросившая 15 кг лишнего веса) прилетела в Ленинград и для формальности провела первую пробу. Сокуров уже держал в руках готовый сценарий Арабова.
Александр Николаевич убедил другого Николаевича – Арабова, что роман Флобера не представляет собой монтаж провинциальных нравов, как обозначил свой жанр писатель, а является художественно зафиксированным контрастом человеческого существа как целого мира – и пошлой причины смерти. Большое значение для нас, убеждал режиссер-заказчик, имеет причина смерти героини – не возвышенная, романтическая болезнь (туберкулез, к примеру, как у Виолетты), а нехватка денег, долги, плохое настроение, заноза обид. Ведь роман кончается добровольной смертью. Для нас, убеждал Сокуров, эта загадка добровольного ухода из жизни является неразрешимой тайной.
Арабов никогда не был буквалистом при переносе литературного текста, даже самого совершенного, в киносценарий. Как самодостаточный творец, он мог позволить себе что-то домысливать, свободно фантазировать, искать новый смысл. Особенно такой Божий дар драматурга проявился в телеэкранизации «Доктора Живаго», много после «Спаси и сохрани».
«Экранизация, – считает Арабов, – не разрушение структуры, а скорее строительство собственного дома из материала, взятого в долг у классика»[35].
Арабов недаром отметил, что Флобер отправляет тринадцатилетнюю Эмму в пансион при женском монастыре. Где чистая девушка без принуждения ходит на исповедь, любит молитвы, чтит милости Христа. «Это была натура не столько художественная, сколько сентиментальная» (Флобер). Поэтому в самом начале сценария (и фильма) вкладывает он в уста Эммы (уже замужней) святые слова к Спасителю: «Боже! Спаси и сохрани!» Мадам Бовари произносит эти слова по-русски, так, по Арабову, ближе и понятнее православному зрителю.
Дальше в фильме Бог исчезает. И католический крест над изголовьем кровати, на которой в мучениях умирает Эмма, ничего не значит, кроме ритуального символа.
Бог не спас и не сохранил мадам Бовари. Ибо не было в ней покаяния, как не стало и второго крещения. Марии Магдалины из Эммы не получилось.
Сценарист убирает целиком первую часть флоберовского романа. Зритель не знает, что провинциальный врач Шарль женат вторым браком, что за скончавшейся первой женой он взял неплохое приданое, что приехал в городок Ионвиль (в 8 милях от Руана), чтобы в новой обстановке подлечить нервы беременной Эммы.
В фильме Сокуров выстраивает на натуре (в окрестностях Кисловодска) даже не городок, а большое село (говоря по-русски) с одной проезжей дорогой, с аптекой и церковью. Ленивое село тянется к реке, разлеглось «на берегу, словно пастух в час полдневного зноя» (Флобер). Приметы бытия вроде северонормандские, но большинство персонажей говорят по-русски (субтитры на французском языке). Сама Эмма говорит по-французски, а в минуты замешательства или волнения переходит на какой-то птичий русский говор. Язык, на котором говорит Сесиль Зервудаки, позволяет передать зрителю – по замыслу Сокурова – мысли, не произносимые внятно, в образах языковой конкретики. Именно коннотативный уровень высказываний должен раскрывать смысл авторской идеи.
34
Зервудаки С. Уроки Сокурова // Сокуров. С. 317.
35
Арабов Ю. «Экранизация? Я не знаю такого жанра» // Лит. Россия. 1989. № 6. С. 21.