Страница 11 из 14
Третья новелла – самая драматическая. Заметим, как прочно связана она с реалиями местной жизни. В ней нет мифологем, вычурного символизма, ее киноязык внятен и жизнеподобен.
В квартиру Малянова неожиданно вваливается Губарь, сотрудник местной комендатуры. Прапорщик не брит, губы пересохли от жажды. О нем накануне спрашивал Диму Андрей Павлович (как помним, тоже военный). Губарь дезертировал из части, прихватив автомат Калашникова и табельный пистолет. Кумулятивность, концентрация энергии взрыва клокочут в нем, как в котле. Наверное, дезертир превратился в психопата, готового в любую секунду открыть огонь на поражение.
Туркестанский военный округ в те годы кишел армейскими подразделениями. Ведь Туркмения непосредственно граничила с Ираном и Афганистаном, где вскоре разразится непопулярная затяжная война. Я до сих пор помню бесконечную колонну тяжелых танков, которую своими глазами видел тогда в предгорьях Копетдага. Космическое зрелище! В те времена многомиллионных читателей популярной «Литературной газеты» поразил судебный очерк Ольги Чайковской о трагическом случае в Туркмении. Солдат-дезертир, угрожая автоматом, захватил микроавтобус, в котором ехали на подшефный концерт самодеятельные артисты. Солдат (скорее всего, русский, срочной службы) застрелил из АК пассажиров, но затем сам погиб в перестрелке с отрядом перехвата.
Может быть, Арабов хранил в подсознании отголоски всех этих событий?
Губарь малость передохнул у Малянова (напугав хозяина) и снова пускается в бега. По следу прапорщика с настойчивостью разыскной овчарки движется целый взвод солдат во главе с офицером. Губарь кидается в предгорье, ведя на ходу беспорядочную стрельбу. Однако участь его решена…
В драматической новелле о Губаре нет никакой фантастики. Ни научной, ни кабинетной. Нет мистерии смерти. Давление, как образ тотального подавления личности, в данной киноновелле делает шаг назад, уступая место проверенному в боях критическому реализму как методу правдивого осмысления действительности. Бардак в армии (дедовщина, неуставные отношения, садизм) не замечал только ленивый. Арабов и Сокуров счастливо вышли из формата схоластических представлений, умозрительных обобщений и показали зрителям подлинную, реальную драму служилого человека. Доведенного до крайней черты армейским беспределом, экстремальностью закаспийского климата, скукой и волчьей тоской бытия. Наконец, удручающим отсутствием цивилизации.
Атрибутика периода стагнации, показанная в «Днях затмения» с откровенной иронией, даже издевкой, не исчерпывает проблематику нормального человеческого существования в здешних местах, в Красноводске в частности. Рай тут невозможен.
И полузасыпанный песком муляж пятиконечной звезды, серпа и молота на развилке прокаленных улиц, и безымянный бюст на городском кладбище, и поникший транспарант с надписью «Партия Ленина едина» читаются как иллюзии тогдашнего советского кино[31].
И за то земной поклон авторам.
Часть кинокритики восприняла «Дни затмения» как зашифрованный образ отторжения – на доступном экрану уровне – советской системы. «До событий, ознаменовавших закат социалистического строя и крах советской империи, – пишет Гращенкова, – оставалось еще четыре года. Когда же все это свершилось, многие вспомнили «Дни затмения» как фильм-пророчество»[32].
Но прошло всего пять лет, и в Красноводске стало на порядок хуже. Пришел к власти кланово-феодальный режим, сам город переименовали в Туркменбаши, разграбили арсеналы, ввели новую, обесцененную валюту, набрала ход антирусская политика, по всей Туркмении натыкали золоченые статуи Молоха – пожизненного вождя нации. Официальной религией Республики Туркменистан был объявлен ислам – не подарок для старообрядцев и сосланных поволжских немцев.
Так что воспринимать «Дни затмения» как политическое кино, только как антисоветское произведение – недостаточно для постижения смыслов фильма.
Четвертая новелла в картине наполнена духовным светом, метафорична. Во дворике, за порогом своей халупы Малянов вдруг обнаруживает сжавшегося от побоев голого мальчика. То ли подкидыша, то ли бродяжку. Педиатр, как профессионал, по привычке обследует малыша, бессвязно лепечущего по-русски про зверства родителей, и решает оставить пока найденыша у себя. Происходит библейская сцена омовения, затем трапеза, за которой голодный малыш от души набивает пузо.
По замыслу Арабова, Малянову явился, как чудо, ангел-хранитель, принимающий страдания за его грехи. Мальчик даже рукописи врача читает. Идею сценариста зритель постепенно постигает, но герой фильма – нет. Для него несчастный мальчик – пациент, которого надо лечить. И лишь в последний момент Дима понимает, что к нему прикасалась длань Бога.
В кадре появляются чьи-то громадные руки, они возносят невинного отрока вверх, а внизу растерявшийся Малянов беспомощно вопиет: «Но там же холодно!» Кинокамера смотрит на врача из космоса, Дима – малая крупица в этих туркменских песках, прах.
Пятая новелла, с моей точки зрения, мало что значит для философии фильма. Арабов выпускает на первый план местного школьного учителя истории Глухова (глухой?), никчемного подкаблучника, съежившегося гуманиста-краеведа, жалкого пропагандиста скукоженных чеховско-горьковских модернов: «Люди! Живите в мире друг с другом! Любите женщин!» (Арабов съехидничал, добавив: и чашечку черного кофе натощак). Сужу строго: напрасно поиздевались авторы фильма над маленьким человеком. Высокие представители русской культуры, Арабов и Сокуров допустили тут очевидный сбой, съехали на обочину ТВ-юморастов.
Шестая новелла не выделена сценаристом в локальный сюжет, она пронизывает все течение фильма. Перетекает от эпизода к эпизоду, пока не пресекается в финале. Главный участник этой перманентной новеллы – молодой геолог Саша Вечеровский (Эскендер Умаров, по профессии врач-анестезиолог). Занятие героя выбрано кинодраматургом очень точно. В окрестностях Красноводска были найдены богатые месторождения нефти. Сейчас для Туркменистана нефть – основной вид экспорта, а Красноводск (Туркменбаши) – единственный порт ее транспортировки. Во-вторых, геолог – это вечный скиталец по определению.
Редкие и недолгие встречи друзей – Малянова и Саши – немногословны, без выпивок и сигарет, без девочек. Представители затерянного в горячих песках поколения двадцатипятилетних, они выбирают для себя думу, а не трёп. Внутренне свободные, не болтают о свободе личности и правах человека. Но какой-то жизненный выбор для них неизбежен, как был он неизбежен для Снегового и Губаря. Оба, Дима и Саша, теперь у Врат. Камо грядеши? Quo vadis?
Арабов выстраивает один довольно длинный эпизод, где героям предоставлена возможность высказаться. Малянов приходит к Вечеровскому после посещения морга. «Дмитрий Алексеевич! Что с вами, доктор?» – «Мне страшно, Саша». – «На тебе стоит печать, что ты не совсем отсюда».
В этом эпизоде сценарист затрагивает больную для себя тему. Родственников Юрия Николаевича по материнской линии, греков по национальности, выслали в свое время вместе с крымскими татарами из Ялты в Казахстан[33]. Арабов делает геолога Вечеровского крымским татарином. В минуту возникшей откровенности Саша рассказывает другу, как погибли в Крыму его родители, а в Красноводске его, ссыльного, усыновили поволжские немцы, дали жилье. Приемные родители звонят иногда, они живут на другом конце города. По связи разговаривают по-немецки.
В финале фильма Саша делает выбор: бежать. Таким образом, резко меняя жизнь, он бросает вызов Давлению. Впрочем, не только Системе. Сокуров врезает документальный кадр: пожилая туркменка постилает в убогом строении коврик и совершает намаз. Саша – татарин, но не мусульманин. Ислам ему чужд, дома он слушает классическую итальянскую музыку.
31
Любопытно, что в то время в Туркмении работал в области монументальной скульптуры Эрнст Неизвестный.
32
Гращенкова И. «Дни затмения» // Российский иллюзион. С. 693.
33
В 30-е годы был арестован дед Арабова, он умер на пути в ссылку, прямо в столыпинском вагоне. Был арестован и выслан из Ялты родной дядя Юрия Николаевича – Георгий. Он умер на северном лесоповале.