Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 115 из 117



Люди потеряли покой.

Люди забыли отдушину.

И начали понемногу задыхаться.

Грусть пронзила сердца, печаль просочилась в души, гнев гулял по улицам и коридорам без спроса и разбора. Лишь те, кто не мог позволить механиков, чувствовали себя, как и раньше.

Жили, работали, спали и видели сны.

Какое же дорогое удовольствие. Как наркотик, мы подсели на механиков, позабыв, что сами когда-то без труда могли видеть сны. Сперва механики были чем-то вроде лекарства для особо тяжёлых случаев, затем богатые мира сего переманили механиков для своих утех. Я и не помню, когда в моём роду перестали видеть сны. Знаю, что задолго до появления меня на тёмный свет.

Иметь механика в нашей семье всегда было нормой. Выбора мне не предоставили. Мы начали привыкать к наркотику. И с каждым днём дозы требовались всё больше.

На смену механикам пришла боль.

Ломка становилась невыносимой изо дня в день, головы гудели от нетерпения, мысли сгорали в желании.

Вспыхнув ярким пламенем, неожиданно всё потухло. Потухли и мы.

Потух мир.

Через год город успокоился.

Лишь надежда — тонкая и робкая — тлела где-то между рёбер.

Успокоился и я. Но так же ярко помню сны, что напоследок сгенерировал мой механик. Порой в полуночном бреду я перебираю по косточкам и крупицам каждое мгновение того волшебного путешествия, ловлю руками каждый листок и каждую каплю, сорвавшуюся с седых облаков в последний полёт. Догоняю, рву, кусаю, пытаюсь проглотить и завладеть. Но сон убегает, улетает, просачивается сквозь пальцы.

Каждое утро я просыпаюсь в слезах.

В холодных, как воздух под землей.

Однажды утром в дверь постучали. На пороге лежал свёрток.

Без обратного адреса, без печати и бирки. Почта без бирок письма не шлет. Выходит, отправитель еще минуту назад был за порогом. Что за секретность?

Я осторожно развернул коробку, смахнул несколько капель, что успели скопиться, интуитивно нащупал, как же посылка открывается. Тяжёлый брус, шершавый и ровный лежал на дне коробки. Достал, открыл, перевернул пару бумажных картинок. Буковки, цифры, линии, завитушки и окантовки. Что за чудо? Столько буковок! Столько слов! До сих пор таких диковинных бумаг я не держал в руках. Да вообще я такого количества бумаги никогда не видел.

Неужели это то, о чем я думаю?

У нас в городе все устроено просто донельзя. Покрутись вокруг себя — ни одной буквы по сторонам не приметишь. Кнопки, рычаги, картинки, клавиши. Все интуитивно понятно даже ребенку, все упрощено до безобразия. Нигде ни одной буквы, нигде ни одного слова. Жизнь в темном городе сама собой вывела чтение из круга необходимых для воспитания занятий. Первые годы мы боролись с болезнями, хворями, сыростью, грязью и мглой, которые по пятам шли за нами от начала до конца. Дети рождались во мраке, взрослели во мраке и умирали также во мраке. В густом, затхлом коконе мы взрослели и старели, любили и ненавидели, боролись и сдавались.

Наш город за это время научился жить по своим простым правилам. Система стала самодостаточной, замкнутой. Чтению и книгам в ней не нашлось места. Были, конечно, те, кто пытался возродить школы, оживить литературу, воскресить письменность и культуру. В замкнутом коробе всегда было недостаточно света, кислорода же было на порядок меньше. Головы гудели, а мозги начинали закипать после нескольких строк. Все было тщетно, усилия были напрасны.

Мы в одночасье разучились читать.

Система нашла выход, город выбрал свой путь.

На улицах с завидной частотой сейчас висят карты, знаки, указатели со стрелками, точками, пунктирами и крестами. Поворот сюда, поворот туда. Невозможно не понять. Остановки городского транспорта пронумерованы парой цифр. Первая — район города, вторая — улица. Город выстроен математически строго. Задана своя система координат. В столовой возле автоматов — картинки с блюдами, таблички; в заведениях, что предназначены для элиты — аудио сопровождение. Нравится картинка или сладко поет девичий голос — заказывай, кушай. Хлопаешь ладонью по кнопке, блюдо выезжает. Монетки, которыми платить за еду, проще картинок. Кругляш, а с двух сторон цифра.

Как же мы быстро сдались. Как же быстро серость пробралась в наши головы.

Через плечо заглянул шестилетний сынишка Нин.

— Папка, а что это у тебя такое?

— К-н-и-г-г-а, — спустя пять минут, я по слогам процедил необычное слово, что было старательно выведено чьей-то рукой на верхней крышке.

— Книга? — Нин бережно взял её из моих рук. Задержал дыхание и повторил мой маневр с раскрытием. — Ух ты, с картинками!



— Книга, — повторил я.

Где-то в глубинах мозга что-то потухшее и забытое зашевелилось, озарив искрами мир. Туманная дрёма, душившая и угнетающая, со сквозняком выпорхнула в коридор.

Сбежала, трусиха.

Ускакала, наездница. И не возвращайся больше.

Я громко и с удовольствием чихнул. Наверное, мой львиный рёв услышали на другом конце нашей тесной компактной улочки.

— Тут бумажка, пап, — сынишка протянул сложенный вдвое листок.

«Актобе» было написано сверху.

Уж своё то имя я мог прочесть.

Читал я в своей жизни всего несколько раз. За год приходилось прочесть хотя бы пару слов. Это конечно не так много, как в духовной семинарии. Там ребята по предложению осиливают. Во как.

Но и я не простой работник грибной плантации.

Я — власть.

Нужно соответствовать.

Я глубоко, буквально до гипервентиляции лёгких, вздохнул. Рубашка на груди предательски затрещала по швам, спина покрылась крупными наглыми мурашками. Сухими пальцами развернул бумажку.

Выдохнул, замер. Глянул на записку — будто уже и не листок перед мной расхристанный лежит, а так — разноцветное одеяло, сшитое из сотен отдельных миниатюрных кусков и огрызков. Квадратных и треугольных. Больших и маленьких. Зеленых, красных, где-то даже золотых и перламутровых — совсем удивительный цвет. Как хорошо замаскировались буквы. Мириады разноцветных закорючек умещались на жалком огрызке, заполняя все свободное пространство от края до края. Строка к строке, буква к букве. Какая поразительная экономия.

Полчаса я боролся с ровными, стройными буквами, вплетёнными в эту бумажку чьей-то искусной, старательной рукой.

Руку я узнал тотчас же. Не по почерку, нет. По настроению.

«Дорогой друг, мы ушли на поверхность. Все ваши сны — сюжеты книг. Я не вернусь. Читай. Теперь и ты сможешь видеть сны».

Я снова разрыдался. Теплая слеза скатилась по щеке и упала на письмо. Буквы моментально поплыли, расползлись, разноцветными прожилками покрыли пятачок.

Я улыбнулся.

И уже вечером с неутихающим за день трепетом в груди, раскрыл книгу. Сынишка сидел рядом, сжимая крохотными бледными ручками записку. Весь день с ней носится, непоседа.

Голова разболелась спустя десять строк. В голове методично застучали тамтамы, а перед глазами густым роем принялись носиться юркие острые звездочки. Ослепляющие звезды бога. Какой же тяжелый труд. Я прислонился к стене и закрыл глаза. Вот посижу так немного, отдышусь слегка и с новыми силами вернусь в книге. Тусклый, черно-белый пес, о котором я прочел в этих строках задорно вильнул хвостом, мотнул головой, сбросил ошейник и звонко залаял.

Я проснулся. Будильник вызывал на работу.

Сынишка сопел рядом на кровати, завернувшись в одеяло, будто гусеница, но так и не выпустивший из лапки ту разноцветную записку от механика. Второй рукой он держал за палец меня.

Неужели я видел сон?

Спустя неделю дочитали первую страницу. Процесс пошел быстрее, разум с чудовищным усердием, желанием и рвением впитывал, поглощал, переваривал и требовал добавки, добавки, добавки. Голова перестала гудеть, кровь с эхом, как было это раньше, перестала бить в голову церковным набатом.

Утром десятого дня малыш рассказал свой сон.

Короткий сон, тоненький и прозрачный, словно мой Нин. Но в тоже время яркий и живой, наполненный жизнью и светом.

Пёстрая бабочка уселась на горелый сухой куст. Тонкая веточка нежно задрожала под тяжестью яркого пятнышка. Из крохотной почки вырвался первый зеленый листок...