Страница 10 из 14
2.
Когда наступило время тинейджерства, мы стали бродить по разным уголкам в поисках любви. В Брянске было место, которое называлось «Бродвей» – позже оно стало называться бульваром Гагарина. Это пешеходная улица от парка Толстого до площади Ленина. Молодежь ходила в обе стороны и флиртовала. Это было летом, осенью и весной, а зимой мы собирались на катке и катались по кругу. Каждый день мы катались на катке, играла музыка, мы влюблялись, расходились, были всякие отношения – и серьезные, и даже кровавые. Там я впервые услышал ансамбль «Поющие гитары» и совершенно обалдел от песни «Для меня нет тебя прекрасней».
Когда спрашивали: «Кем вы хотите стать?» Я отвечал всякую фигню: «Летчиком, дрессировщиком зверей». Но я очень доверял родителям. Отец меня привел в музыкальную школу, а там уже не было мест. И мне говорят: «Простучите что-нибудь, не надо ни петь, ни играть, прежде всего надо иметь чувство ритма.» Когда я попал в Америку, я узнал, что там детей сначала обучают именно ритму. Сначала они стучат на барабанах, а потом изучают мелодию, гармонию, сольфеджио. И я простучал так, что меня сразу взяли в музыкальную школу, у меня оказалось хорошее чувство ритма. Позже я написал об этом песню «Пой, Вася».
Во мне была заложена программа, что я должен быть лучшим. Поэтому я не собирался в стаи, не бродил по улицам. Когда наступило тинейджерство, все объединились в банды, некоторые потом сели в тюрьму, а я стал ходить в библиотеку. Она меня спасла. Я ходил туда и читал под зеленой лампой. Мама мне говорила: «Сынок, ищи невесту в библиотеке». Я невесту не искал, но когда наступила первая несчастная любовь, я тоже ходил в библиотеку, а не заливал горе спиртным. И под зеленой лампой, читая Чехова, я беззвучно рыдал. Меня спасла библиотека. И я всегда говорю: «Чтобы пройти этот трудный возраст, нельзя собираться в стаи, фракции, партии – нужно быть одному». И я был одиночкой.
3.
Брянский институт транспортного машиностроения. Там 5 лет я проиграл, пропел, ничего не учил. Как я закончил его – не знаю. Я поступил в институт довольно легко, схватывал всё на лету, память была очень хорошая. Еще перед институтом нас послали на картошку, как во всех ВУЗах страны. И уже там я сколотил ансамбль, и, вернувшись, играл, пел и сдал сессию не очень хорошо. Мой отец посчитал, что музыка мешает образованию, и разбил гитару.
Как-то я сидел во дворе, играл на гитаре, подошел какой-то человек и стал вякать. Я умел за себя постоять, я спортом занимался. Я ему сказал: «Отвали отсюда». А он снова. Я ему врубил гитарой между глаз. Я знал, что она не расколется, я ему боком дал. Гитара выдержала, но это оказался участковый, который поселился во дворе. Потом меня вызывали в милицию, могли припаять срок. Это папа мне урок преподал: я понял, что с гитарой можно и так обращаться.
Детство кончилось, когда я сел на поезд «Брянск – Ленинград». Я уезжал навсегда, у меня было распределение в Ленинград. Меня провожали родители, сестра. И вдруг мама побежала за поездом и заплакала. Это была трагедия, конечно. Я понял, что мое детство закончилось.
Георгий Гречко
Георгий Михайлович Гречко родился 25 мая 1931 года в Ленинграде. Закончил Ленинградский механический институт, вступил в отряд космонавтов. Лётчик-космонавт СССР. В 1975 году совершил полёт на космическом корабле «Союз-17», в 1977 – «Союз-26». Дважды Герой Советского Союза, Герой ЧССР, награжден двумя орденами Ленина и медалями, кандидат технических наук.
1.
Я родился в Ленинграде, не в Санкт-Петербурге. И меня привезли в квартиру, которую получили родители. Вы не поверите, конечно, но я не вру: им дали комнату 50 метров в гигантской квартире, где жило еще 8 семей. Они попросили разрешения взять только половину и за свой счет поставили перегородку.
Мама была главным инженером хлебозавода, и во время войны она не имела права отлучаться далеко от работы. Поэтому ее переселили в эту квартиру. И когда она выходила с завода, всегда была обязана сказать, куда идет. У нас семья считалась высокооплачиваемая. Проработав лет 15, мама получала 200 рублей, а я в 9 классе поехал работать в геологическую экспедицию и заработал за месяц 350 рублей. Потому что там горные, геофизические, дальние, северные надбавки – получилось много. Когда мама ушла на пенсию, она утром мне сказала: «Знаешь, Жорик, я первый раз за 30 лет спала спокойно. 30 лет каждую ночь я думала: не случилось ли что-то на производстве?» За травмы на заводе отвечает не директор, а главный инженер.
А отец у меня был младшим научным сотрудником, он готовил диссертацию. Началась война, и он добровольцем ушел в ленинградское ополчение. И вот такая странная фраза сейчас будет: ему повезло, что его ранили. Отца отправили в госпиталь, потом обучили на противотанкового артиллериста, а те, кто воевал с ним сначала, в основном все погибли. Ранение спасло ему жизнь. Мама в Ленинграде в блокаде. Дед умер, мой двоюродный брат умер, папа на фронте, а меня за неделю до войны отправили к бабушке в Чернигов. Потому что было сообщение ТАСС, сообщение Совета Министров, Политбюро, что слухи о войне – это провокация. И, поддавшись на эту провокацию, меня, как тысячи других детей, отправили на Украину. Немцы стремительно наступали, и маму уже не пустили за мной. Отца с фронта естественно тоже не пустили. И я – ребенок – оказался в оккупации на 2 года, пока нас не освободили.
2.
Я приехал в семью сестры моего папы – тети Шуры. У нее уже было двое детей, третий только родился, ему было несколько месяцев. Отец ушел на фронт, ни одного письма не пришло, так он и исчез. А нам с братом пришлось взять на себя всю мужскую работу. Мы вдвоем поднимали 35 соток земли. Вскапывали, сажали картошку, пололи, окучивали, ночами перетирали мешки картошки на крахмал. Картошка была у всех, и никто ее не покупал. А крахмал покупали. Когда уже нас освободили, мне мама прислала такой красивый ватник, мне завидовала вся наша околица. Я ходил, как король! Когда я смотрю на сегодняшних 10-летних, мне кажется, что они пустой лопаты не поднимут, а мы пахали.
Как-то сидим дома, заходит немец. Курица бежит. Он ее застрелил, унес. А когда маленькому Аркадию достали манной каши, тоже пришел немец, увидел кашу и хотел забрать. Бабушка увидела, что немец отвернулся – цапнула кашу обратно, потому что ребенка нечем кормить. Немец увидел, что каша исчезла, поволок бабушку в сарай и стал угрожать. Пришлось кашу отдать ему обратно.
Мы жгли костер, бросали в него патроны, и они там взрывались. Вдруг из темноты выныривает немец с автоматом, громадный, в каске, в плаще: «Партизаны.» И на нас замахнулся автоматом. Хорошо, он рассмотрел, что дети. А мы кричим: «Нет, каштаны!» Нас спасло чудо. Когда каштаны бросаешь в огонь, они тоже взрываются, конечно, не так, как патроны. И на глазах у немца кто-то бросил каштан, а в это время взорвался лежавший в костре патрон. Немец ошалел, что каштаны так сильно взрываются, и ушел.
Ну, а самое страшное – это было, когда везли на расстрел. Закрытые машины, у каждого столба стоят немцы и полицаи. И один раз люди выпрыгнули, побежали в разные стороны и их всех перебили. Иду в школу – убитый человек лежит, пошел с другой стороны – тоже убитый человек. А перешагнуть невозможно! Когда стреляли, пуля залетела в школу и врезалась в стенку недалеко от учителя. Но был слух, что один пленник убежал. Такое было счастье думать, что хоть один убежал. Потом приехали каратели и жгли заживо тех, кто жил вдоль дороги. Нам сказали, что мы тоже входим в ту зону, которую жгут. Они в один дом запирали людей, а дом поджигали. Выстрелы, страшные крики, огонь. Мы влетели в хату, схватили бабушку за руки: «Бабушка, бежим!» А она: «Детки, а куда мы пойдем? Здесь у нас хата, здесь у нас картошка. Кто нам даст кров? Кто нас будет кормить? Нам некуда бежать». Ничего страшнее в жизни у меня не было, потому что мы сидели и ждали, когда нас сожгут заживо. К счастью, каратели до нас немножко не дошли и прекратили эту экзекуцию. Уехали. А мимо нас шли нагруженные крестьянским добром грузовики. У меня до сих пор стоит перед глазами грузовик полный добра, а наверху – прялка.