Страница 10 из 28
Вот и мистер Черчилль… Что значит его письмо в этом плане? Оно означает вынужденное признание, немыслимое десять лет назад, не только определенной роли Советского Союза в мировой политике, а роли, можно сказать, решающей. И роли лично его, Сталина, тоже…
Отгремит война, все рано или поздно придет в некое неустойчивое равновесие, как бывало всегда в истории народов после великих потрясений, многое забудется, не станет самого Сталина, не станет Черчилля и Рузвельта, но останется их переписка и вот это последнее на сегодняшний день письмо; люди будут читать эти письма, до них станет доходить их подлинный смысл, следовательно, смысл происходившего в прошлом и происходящего в настоящем. И не только для нынешних поколений, но и для тех, кто родится после войны. Тогда, прочитав эти письма и проанализировав их, люди сделают свои выводы, и выводы эти с неизбежностью окажутся не в пользу западных демократий.
– Прочитай-ка мне еще раз то место, где говорится о боях на Западе, – негромко произнес Сталин, и Поскребышев стал читать ровным, тихим голосом, внятно произнося каждую букву:
– На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения…
Сталин при этих словах хмыкнул: банальность этих утверждений очевидна, они доказывают желание Черчилля сохранить свое лицо. Тоже, поди, думает о будущем.
Поскребышев выдержал чуткую паузу, продолжил:
– Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях. Согласно полученному сообщению, наш эмиссар главный маршал авиации Тэддер…
– Про Теддера пропусти, – велел Сталин. – Очень он тут нужен.
Поскребышев скользнул глазами по тексту, нашел нужное место, стал читать дальше:
– Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть…
– Достаточно, – остановил Сталин своего секретаря, усмехнулся в усы, прищурил глаза, заговорил, поглядывая сверху на склоненную голову Поскребышева, но заговорил совсем не о том, о чем надо бы говорить в столь ответственную минуту:
– Ты бы, Поскребыш, побрил свою голову, что ли, под Котовского. А то ни то ни се, будто бильярдный шар, испачканный ваксой.
– Как прикажете, товарищ Сталин, – ответил Поскребышев, не поднимая головы, все тем же негромким внятным голосом.
Поскребышев привык к подобным насмешкам Сталина над собой, и это было не самое худшее. Он привык к вспышкам его гнева, грубости, хамству, даже к издевательствам, которые в трудные для Сталина минуты обрушивались на безропотную голову его секретаря, особенно тогда, когда что-то получалось совсем не так, как хотелось Сталину, а он либо не мог изменить сложившееся положение, либо оно вообще не зависело от воли Генерального секретаря партии и Верховного Главнокомандующего. Что ж, на то он и секретарь Сталина, чтобы терпеть его выходки, быть громоотводом, мальчиком для битья. Зато во всем – и даже в этом своем унижении – Поскребышев не без внутренней гордости и удовлетворения видел свою необходимость для Сталина и был почти уверен, что другого человека найти на его место практически невозможно. К тому же Сталин не любит менять ничего, к чему привык и что играет в его жизни как бы подсобную, второстепенную роль. Он не любит менять мебель в кабинете и своей квартире, не любит менять обслуживающий персонал, и даже подземный кабинет для него соорудили как копию кремлевского, только значительно меньших размеров. Сталин не женился в третий раз еще и потому, что закоснел в своих привычках, а новая жена с неизбежностью эти привычки начнет рушить. Поэтому он обходится случайными связями со случайными женщинами, которых ему подбирает и поставляет начальник охраны Кремля генерал Власик.
Знал Поскребышев и о том, что Сталин чрезвычайно мнителен, и мнительность его все более разрастается с годами, что он боится покушений на свою жизнь, боится соперничества со стороны своих соратников, боится болезней, врачей, охраны, боится своего секретаря, помощников, советников – практически всего, что его окружает и без чего он не может обойтись ни в обыденной жизни, ни в работе. Но, боясь всего, Сталин все-таки умеет преодолевать в себе эту боязнь, не показывать ее никому, – и за это Поскребышев преклонялся перед Сталиным, потому что боялся и сам… всего того же плюс Сталина.
Между тем Сталин уже забыл про голову своего секретаря, которую неплохо было бы обрить, эта голова лишь на минуту отвлекла его мысли от главного, сняла внутреннее напряжение, успокоила. Что, собственно говоря, произошло? Ничего особенного. То есть произошло то, что и должно было произойти. Более того, он это предчувствовал, даже предвидел давно, может, и десять, и двадцать лет назад.
Сталин уходил по ковровой дорожке к двери, в его ссутулившейся фигуре, опущенных плечах Поскребышев, слишком хорошо знавший своего хозяина, уловил усталость, которая наваливается на человека, слишком долго несущего непосильную ношу и буквально на минуту эту ношу сбросившего, чтобы оглядеться, далеко ли еще нести.
Однако Поскребышев не стал делать из своего наблюдения никаких выводов: каким он только не видывал Сталина за годы, проведенные рядом с ним, однако никогда не знаешь, что тот скажет или решит в следующую минуту, хотя довольно часто весьма основательные выводы оказывались лишенными всякого смысла.
Поэтому Поскребышев выработал в себе умение мгновенно подстраиваться под изменяющееся настроение Сталина, то уходя в тень, то проявляясь из этой тени, когда у Сталина возникала в нем необходимость.
Невзрачный, мешковатый, похожий на первый взгляд на недалекого человека, Поскребышев держал в своей памяти сотни имен, лиц, их поступки, высказывания и молчание по тому или иному поводу и, когда возникала необходимость, извлекал это на свет божий, незаметно подсовывал Сталину, при этом делал так, будто это извлечено из памяти самого Сталина.
Поскребышев читал книги, которые читал Сталин или только собирался прочитать, помнил их содержание почти дословно, мог в любое мгновение ответить на любой вопрос. Наконец, пользуясь своим положением личного секретаря Сталина, он получал любую информацию от любого наркома, от любого чиновника, просто от любого лица, проживающего на огромной территории от Камчатки до западных границ; все у него было разложено по полочкам и ящичкам феноменальной памяти, не только не уступающей памяти Сталина, но, может быть, превосходящей ее, однако, отличающейся от памяти Сталина тем, что память Поскребышева была почти исключительно механической. Вполне возможно, что память его получила такое качество из-за невостребованности анализа и даже недопустимости его, то есть вполне приспособилась к положению, занимаемому своим хозяином. Не исключено, что память Поскребышева изначально годилась лишь для этого дела, полностью раскрылась в нем, а в других условиях раздавила бы своего хозяина, направив его помыслы на что-то низменное и вредное для него самого и окружающих его людей.
Поскребышев был третьим личным секретарем Генерального секретаря партии Сталина, он сменил на этом посту Мехлиса. И хотя жизнь секретаря Сталина не назовешь завидной, потому что она не знает ни дня, ни ночи, требует постоянного нервного напряжения, готовности к любой неожиданности, однако такая жизнь вполне устраивала Поскребышева, он не собирался ее менять на другую, мыслей даже таких не держал в своей круглой лобастой голове, хотя бы потому, что с этой должности можно сбежать или увернуться от нее, но никак не уйти, написав заявление об отставке «по собственному желанию».
Сталин, постояв в раздумье у дверей, медленно повернулся к Поскребышеву. Из полумрака (в кабинете горела лишь настольная лампа на рабочем столе) вдруг зазвучал его негромкий, перхающий смех.