Жернова. 1918–1953. Книга одиннадцатая. За огненным валом

Раздался сухой, равнодушный щелчок. Сердце, упавшее куда-то, медленно, болезненными толчками возвратилось на свое место, забилось молитвенно-жалостливо. Из глаз Дудника выкатилось по слезинке, оставившие на небритых щеках мокрые дорожки.

Дудник закрыл глаза, опустил руку. Положив пистолет на колени, нащупал рычажок, ткнул в него пальцем – щелчком обнажилась обойма. Зажав пистолет между коленями, открыл глаза, извлек обойму – она была пуста. Дудник застонал – не столько от боли, сколько от досады. Потом лихорадочно обшарил себя здоровой рукой и наткнулся на позабытые гранаты.

Метрах в двадцати разорвался шальной снаряд. Пропели осколки. Синичка метнулась в ельник и затаилась в густой хвое. Долго не стихал шорох падающих веток. Дудник только сейчас услыхал, что бой затих, лишь иногда раздастся выстрел, простучит пулемет, ахнет разрыв, но все это лишь отголоски только что отгрохотавшей лавины.

Дудник поморщился, взвел гранату и сунул ее за пазуху.

Прошло две секунды…

И тут Дудник увидел лицо Льва Пакуса, лицо еще из двадцать первого года, еще не до конца сожженное чахоткой, лицо уполномоченного особого отдела ВЧК по борьбе с бандитизмом, его лихорадочно горящие глаза, услыхал его голос: «Ты, Дудник, еще доживешь до хорошей жизни. Может, и до коммунизма доживешь. И тогда поймешь, что все – и муки эти, и кровь, и смерти, и страдания – все было не зря». Пакус силился еще что-то сказать, но это был уже другой Лев Пакус – из весны тридцатого года, тот Пакус, которого он допрашивал по обвинению в троцкизме. «Ты, Лева, не дожил до своего коммунизма, – произнес Дудник, не замечая, что говорит вслух. – И я не дожил тоже. Оно, может, и к лучшему…»

Прошло пять секунд…

Дудник чувствовал бег секунд всем своим существом. Раньше не замечал часов, дней, лет, только одни верстовые столбы, возле которых происходили резкие повороты в его судьбе, а тут – секунды. За эти секунды перед его внутренним взором пролетали видения из его прошлой, большей частью позабытой им жизни. Промелькнуло лицо Мартемьянова – как ложится на него печать смерти. За ним вдруг глянули изумленные глаза молоденького деникинского офицера, которому Дудник в сабельной рубке отхватил кисть руки; жалкие лица подследственных тамбовских крестьян, растерянные лица героев Испании, снова Пакус… Только не было чего-то главного в этих мимолетных видениях.

И вдруг пришло.

На какую-то долю секунды перед широко распахнутыми глазами Артемия возник росный луг, подернутый пеленой тумана, лоснящиеся спины коров, красное солнце, катящееся по зубчатому частоколу елового леса… и он сам, Артемка Дудник, пастушок из маленькой рязанской деревушки, бредущий по росной траве вслед за коровами…

Сердце сжалось от боли и тоски, глаза наполнились горячими слезами…

Семь секунд истекло…

Взрыва гранат бывший подполковник Артемий Дудник, проживший много всяких жизней, да так и не сумевший понять, какая из них была настоящая, не услыхал. Что-то огромное и тупое ударило его в грудь и сразу же швырнуло в черноту – и он за какие-то мгновения в этой черноте растворился. Весь, без остатка.

Лишь синица запищала и заметалась среди елок, да фельдшер с бабьим лицом, перевязывавший очередного раненого, услыхав близкий хлопок гранаты в той стороне, куда ушел маленький солдатик, в тревоге поднял голову.

Глава 19

Генерал Валецкий, наблюдая за боем в стереотрубу, пребывал в полнейшей нерешительности: хотя штурмовики легко рассекли немецкую оборону, а вторая волна наступающих захватила немецкие позиции на значительную глубину и расширила прорыв, однако с каждой минутой как слева, так и справа от узкого коридора оживали все новые и новые огневые точки, которые своим огнем прошивали этот коридор, и казалось, что ничто живое не может в нем уцелеть. Бросать в это пекло свежие силы, втягиваться в длительный и бессмысленный бой накануне большого наступления чревато непредсказуемыми последствиями. Валецкий вспомнил тяжелый, не знающий сомнений и снисхождения взгляд маршала Жукова и поежился под толстой генеральской шинелью. Однако и отдавать на истребление ушедшую далеко вперед роту штурмовиков тоже нельзя. И не потому, что жалко людей: они свою гибель оправдают полностью, а потому, что вот эти вот офицеры, столпившиеся за его спиной на КП дивизии, не поймут и не простят ему этой жертвы, хотя, выручая роту, придется, быть может, положить на этом поле не меньше батальона.

Валецкий медлил, как медлил всегда в решительную минуту. В конце концов, думалось ему, он здесь только затем, чтобы понаблюдать за ходом атаки и сделать выводы на будущее. Правда, операция замыслена им, и в самом начале он вмешивался в распоряжения командира дивизии, так что сейчас все ждут, что он и дальше станет командовать этой операцией, доведя ее до логического завершения. Но он, Валецкий, командует армией, а не дивизией, и давно вырос из полковничьей шинели. Чего-чего, а оправдывать свое малодушие генерал умел.

Оторвавшись от окуляров стереотрубы, он обернулся к полковнику Клименко, грузному человеку лет пятидесяти, видимо, из запасников, произнес:

– Александр Владимирович…

Клименко шагнул к генералу.

– Командуйте, голубчик, командуйте.

– Прикажете ввести в бой танки?

– Только в крайнем случае. Вы же видите, что там творится. А танки нам еще пригодятся. Да и развернуться им негде. – Валецкий отошел от стереотрубы и заговорил громче, чтобы слышали все штабные офицеры: – Во всяком случае, эта операция позволила нам выявить систему обороны противника, которая, судя по всему, в тактической глубине базируется на отдельные укрепленные пункты, связанные друг с другом взаимоперекрещивающимся огнем. Отсюда задача на будущее: огнем парализовать эти очаги сопротивления, а главными силами прорываться между ними, не задерживаясь на их уничтожение. Так что жертвы сегодняшнего боя позволят нам сохранить многих солдат в предстоящих боях.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «