Страница 9 из 28
И вдруг сзади крик:
– Па-пааа!
Вздрогнул Атлас и встал, будто по спине колом ударили, а в ногу уже вцепились детские ручонки.
– Папа! Папочка! Не уезжай!
Стоял Атлас, тискал руками своего сынишку и плакал навзрыд, не стесняясь ни слез, ни рыданий.
Пришлось остаться еще на день и уговаривать Давидика, чтобы подождал, что папе надо еще немного повоевать с немцами, а уж потом он вернется и заберет его с собой.
– И Рогнеду тоже?
– Хорошо, и Рогнеду тоже.
– И Колю с Катей?
– И Колю с Катей. Всех заберу.
– Честное слово?
– Честное слово.
– Честное коммунистическое?
– Честное коммунистическое.
– Честное ленинское?
– Честное ленинское.
– Тогда поезжай.
День Атлас пробыл в Минводах, но никаких следов своей жены и детей не нашел. Говорили, что станцию так бомбили, вагоны с бензином так взрывались и так все горело, что рельсы плавились, и мало кто оттуда выбрался живым. А кто не выбрался, от тех даже головешек не осталось. На поле же трупы были, но не так уж много, – это когда немцы стреляли по бегущим, однако женщин с малыми детьми среди них не обнаружили. На другой день эти трупы собрали и похоронили в общей яме. И комиссия из Москвы была, из Еврейского антифашистского комитета, проводила эксгумацию, фотографировала, записывала. А кто там и что, неизвестно.
С тем Атлас и уехал в Ростов. Не у него одного горе, а жить надо, и устраиваться надо, и сына растить тоже.
Через месяц, получив должность заместителя начальника городского следственного отдела, а вместе с нею и квартиру в только что восстановленном доме по Буденновскому проспекту, Атлас снова побывал Кисловодске, уговорил Рогнеду и забрал всех в Ростов. Как и обещал сыну.
Глава 7
Секретарь Сталина Александр Николаевич Поскребышев, низкорослый, под стать своему хозяину, но, в отличие от него, высоколобый, толстогубый, широкий нос сапожком, тонкие брови и узкие глаза, почти всегда полуприкрытые припухлыми веками, так что брови с щелками глаз выглядят четырьмя близко расположенными скобками, заключающими между собой нечто таинственное, а на самом деле – боязнь, что их малообразованного хозяина заподозрят в наличии недюжинного ума, сидел за столом в сталинском кабинете, пристроившись сбоку на краешке стула, слегка склонив над листом бумаги круглую голову.
Лист бумаги был письмом Уинстона Черчилля, главы британского правительства, адресованным Сталину, которое два часа назад доставил в Москву английский скоростной бомбардировщик. Письмо привезли в Кремль под усиленной охраной, срочно перевели, оно только что прочитано Поскребышевым Сталину.
Верховный Главнокомандующий выслушал письмо молча, попыхивая трубкой, глядя в пространство немигающими табачными глазами.
За окном притаилась глухая январская ночь неделю назад начавшегося сорок четвертого года, ни один звук не долетал в полумрак сталинского кабинета, разве что на темных оконных портьерах отразится потусторонний свет прожекторов, время от времени обшаривающих звездное московское небо, в котором уже почти два года не слышно подвывающего гула немецких самолетов.
У Сталина феноменальная память, но не в смысле дословного запоминания текста, а в смысле запоминания его сути, далее следуют выводы и план необходимых действий, завершающих логическую последовательность цепи. Но память памятью, а Сталину сейчас, как никогда ранее, хотелось еще и еще раз услыхать звучание текста, за которым ему виделся толстый, как боров, британский премьер, олицетворяющий всем своим независимым и надменным видом огромную Британскую империю, ее заносчивость, подкрепленную развитой промышленностью и могучим флотом, ее не остывающую многовековую вражду к России, а в последние годы – к Советскому Союзу.
Это было, может быть, сотое, если не больше, письмо Черчилля к Сталину за годы войны, и Сталин хорошо помнил их все, но не столько текст каждого из них, сколько постепенную смену тона, лексики, фразеологии, даже длительности фраз – всего того, что составляет подспудное содержание текста, независимо от желания его автора. В прошлых своих посланиях Черчилль был многоречив, увертлив, издевательски высокомерен, между строк его писем так и сквозила застарелая ненависть как лично к Сталину, так и к стране, которую он возглавляет. Даже и в этом, последнем, письме чувствуются глубоко скрытые отголоски прошлого, которые в любой миг могут прорваться наружу, зазвучать неприкрыто, как звучали они в двадцатые и тридцатые годы.
Сталин не верил Черчиллю в принципе. Как не верил Рузвельту или кому бы то еще, с кем связала война союзническим долгом советскую Россию. Он отлично помнил, как открыто, нисколько не таясь, обрадовался Черчилль, когда немцы напали на Советский Союз, тем самым сняв угрозу вторжения на Британские острова, угрозу, которой, как теперь стало ясно, и не существовало, потому что Гитлер хотел скорее видеть в Англии союзницу, чем врага. Тому подтверждение странная история с Дюнкеркским окружением британской трехсоттысячной армии и ее чудесного избавления от пленения. Тому подтверждение секретная миссия ближайшего сподвижника фюрера Гесса на Британские острова. Да и та странная война, которую вели союзники все эти годы против немцев, похожая скорее на потасовку между собой оруженосцев двух рыцарей, занимающихся пикировкой, вместо того чтобы обнажить мечи и вступить в смертельный поединок. Наконец, само открытие Второго фронта, как теперь становится все более ясно, направлено не столько против немцев, сколько против возможного освобождения всей Европы войсками Красной армии.
Сталин никогда не забывал, как лидеры западных стран старались надуть его перед войной, как юлили и финтили в сорок первом и сорок втором, он слишком хорошо помнил, как надул его Гитлер, чтобы на основе всего этого опыта не понимать, что связь между советской Россией и союзниками временна, что она продиктована сиюминутными интересами Америки и Англии, общими напастями, когда из двух зол выбирают меньшее.
Да, для Запада советская и коммунистическая Россия сегодня выглядит меньшим злом, чем гитлеровская Германия, хотя Россия, носительница коммунистической идеи, не отказалась от идеи мировой революции и по-прежнему намеревается посредством ее свергнуть западные демократии, провозглашая это свержение своей исторической миссией. В нынешних условиях этому ее стремлению вполне можно противостоять, не доводя дело до открытого столкновения, – разве что в крайнем случае. В то время как слишком зарвавшемуся Гитлеру нужно противопоставить только силу. Все эти годы войны они пытались ослабить Россию, даже помогая ей, а она стала еще сильнее. Теперь они хотят лишь одного: отодвинуть границу соприкосновения с ней как можно дальше на восток. В этом, и только в этом смысл и значение Второго фронта.
Ко всему прочему стало известно, что Черчилль отдал приказ собирать и складировать немецкое оружие, что в лагерях для немецких военнопленных поддерживается постоянная готовность к боевым действиям, чему может быть одно объяснение: он собирается использовать пленных против Красной армии, если возникнут к тому определенные обстоятельства. Ну и, наконец, тайные переговоры союзников с немцами, цель которых пока еще не выяснена, но сам факт говорит о многом, заставляя предполагать самое худшее, к чему безусловно надо готовиться заранее.
Именно таким представлялся Сталину взгляд на СССР с той стороны, именно поэтому он смотрел на противоборство двух социальных систем не только глазами главы государства и партии, глазами человека, исповедующего коммунистическую идеологию, но и – в силу необходимости – глазами соперников советской России и России вообще, для которых всякая борьба есть способ конкуренции, в которой выживает сильнейший. В этом процессе, как полагал Сталин, время работает на коммунистов, следовательно, все потуги Запада тщетны.
Такой усложненный взгляд на мировой порядок и на саму Россию, как некое целое, у Сталина выработался где-то с середины тридцатых. До этого взгляд его был значительно проще, он различал только два цвета: красный и белый, все остальные цвета казались несущественными, они как бы поглощались двумя основными. О полутонах даже упоминать не приходилось. Жизнь, однако, заставила Сталина глубже вглядеться в окружающий мир, увидеть его многообразие и поневоле считаться с этим.