Палитра

Ворвавшийся свежий воздух с ароматом дыма и прелой листвы заставил Федора задышать всей грудью и почувствовать себя абсолютно счастливым человеком.

И вдруг он вспомнил. Вспомнил о том, что был там.

Это воспоминание, как током, пронзило мозг Федора.

Федор прикрыл глаза рукой. Он вспомнил эту черную воронку, в которую попал как-то неожиданно, в одно мгновение, и свою мысль: «Я ослеп!»

Он вспомнил, как ему стало страшно от этой мысли, как он закричал, как потом где-то вдали показался яркий свет и от этого света ему стало спокойно и тепло; вспоминал, как он плыл в этой темноте навстречу свету и желал навечно слиться с ним воедино. Но оттого ли, что плыл слишком медленно, или оттого, что свет отдалялся от него, достичь заветной цели никак не удавалось. Федор испугался, что свет может исчезнуть совсем, и закричал: «Не уходи! Помоги мне!» Тогда свет стал стремительно приближаться.

Федор ощутил невероятный прилив радости. Он засмеялся и заплакал одновременно. Но неожиданно свет остановился и принял форму большого светящегося шара.

Федор сделал попытку приблизиться к нему, но у него ничего не получилось. Он как будто завис в вязкой темноте.

Усталость, как огромная скала, навалилась на него. Федор затих и, не отрываясь, глядел на шар.

Шар сверкал, как солнце, но отчего-то не слепил, а вызывал восхищение. Тяжесть, навалившаяся на Федора, исчезла, а он по-прежнему оставался неподвижен и смотрел, смотрел, смотрел… Федор даже не удивился, когда отчетливо услышал голос: «Я знаю, что ты хочешь остаться, но еще не время».

Эти слова привели Федора в отчаяние.

– Почему? Почему мне нельзя остаться? – спросил он.

Но шар исчез.

И вот теперь Федор стоит на кухне, у открытого окна, и вдыхает запах осени, и теперь он знает, что он, Федор Рыжов, говорил – наверное – с Богом, и теперь весь мир ему кажется иным.

Художник всегда умеет видеть красоту там, где другие люди ее не видят. Федор не просто видел красоту, он ее чувствовал, он чувствовал ее так остро и так пронзительно, что задохнулся от желания писать – писать так, чтобы даже слепой мог увидеть то, что видит он.

Фиска открыла глаза. Минуту она лежала без мыслей, тупо разглядывая потолок.

Тяжелое похмелье не оставляет места для мыслей, оно заставляет искать лекарство от невыносимых страданий. Фиска приподняла тяжелую, как чугун, голову и устремила мутный взгляд в сторону кухни, где, возможно, еще осталось немного водки.

Увидев свет на кухне, Фиска сначала очень обрадовалась и даже вскочила с дивана, но уже секунду спустя вспомнила, что Федор мертв.

– Господи, – прошептала она и села на диван, – Господи, какой ужас!

Похмелье почти пропало, уступив место отчаянию и страху.

Фиска обхватила голову руками, в надежде, что это поможет ей найти выход из безвыходной ситуации.

– Господи, ведь я его убила. Как же это? Что же мне теперь делать? Всё, это конец. Теперь меня посадят. Лет на пятнадцать, а то и на все двадцать. Ох! Лучше бы меня расстреляли…

И Фиска завыла во весь голос:

– Ой, горе мне, горе-е-е… Ой, Федя, Федя-а-а…

Слезы рекой полились из глаз Фиски, так что она и не заметила возникшую в дверном проеме кухни фигуру Федора, поспешившего узнать, в чем дело.

– Ты чего? – удивленно спросил Федор, но Фиска, поглощенная своим страданием, ничего не услышала.

Тогда Федор подошел ближе и тронул Фиску за плечо.

– Эй, ты чего ревешь как белуга?

Фиска перестала выть, но до нее не сразу дошло, что перед ней стоит Федор, а когда дошло, она громко вскрикнула. Возможно, если бы сознание Фиски не было затуманено похмельем, она упала бы в обморок. А так она просто на некоторое время лишилась дара речи.

Когда к ней вернулась способность говорить, она произнесла нечто настолько маловразумительное, что Федору пришлось переспросить:

– Чего-чего?

Наконец с трудом Фиска сказала:

– Так ты что… не того?

– Чего того? – удивился Федор.

– Ну, не это?.. – Фиска провела большим пальцем себе по шее.

– В смысле? – опять не понял Федор.

– Так ты жив?

Этот вопрос поставил Федора в тупик, он задумался и проницательно посмотрел на Фиску:

– Ты что это такое спрашиваешь?

– Ох, даже и не знаю, – растерялась Фиска. – Наверно, мне это просто приснилось.

– Приснилось? И что тебе приснилось?

– Мне приснилось, что ты умер.

– Вот это да! – нервно рассмеялся Федор. – И мне это тоже приснилось.

– Что тебе приснилось? – в свою очередь удивилась Фиска.

– И мне приснилось, что я умер, – и после недолгого молчания добавил: – Даже трудно поверить, что это был сон – возможно, всё было на самом деле.

– И у меня такое чувство, что я на самом деле тебя убила

Федор искренне рассмеялся:

– Ты меня убила? За что?

– Не помню, – ответила Фиска и опечалилась. – Я тебя задушила. Шарфом.

– Ну, это невозможно, – успокоил ее Федор. – Сама подумай: у меня-то силы поболе твоей будет. Так я и дал себя задушить! Я же всё-таки мужик. Думай, что говоришь!

– И то правда, – согласилась Фиска, – значит, приснилось.

Федор присел на диван.

– Однако странно, что нам одно и то же приснилось.

– А что, тебе тоже приснилось, что я тебя задушила шарфом?

– Нет. Мне приснилось, что я умер и разговаривал с Богом.

– Ты был в раю?

– Нет, не в раю, скорее в аду.

– И что, много там грешников?

– Да полно. Все уродцы точь-в-точь как на картинах Босха. Я даже удивился. Видно и Босх там побывал еще при жизни.

– Тебе страшно было?

– Нет. Скорее любопытно.

– И что, там в аду был Бог?

– Нет. Это я был в аду, а Бог… он был… он был как-то отдельно, сверху.

– Сверху ада?

– Нет. Но это сложно объяснить, там всё по-другому. Но Бог был рядом со мной. И он говорил со мной.

– Что он тебе говорил?

– Я не помню. Но помню, что я плакал.

– А каков Бог из себя, ты помнишь?

– Помню. Он яркий.

– Ну да, объяснил… На кого он похож? Вот Божья Матерь, та, что на иконах, так Витка на нее похожа.

– Какая Витка?

– Подружка Добрягова, однокурсника твоего, что приезжал к нам под Новый Год, мы тогда неделю пили, и потом долго вспоминали, когда же это Добрягов уехал, а Витка с нами осталась, мы ее еще никак выпроводить не могли… Помнишь?

– Помню.

– Ну! Так Божья Матерь и Витка – похожи.

– Фу-у-у! – тяжело вздохнул Федор. – Терпеть не могу, Фиска, когда ты всякую ерунду начинаешь говорить. Мне порой кажется, что у тебя мозгов вообще нет!

– Это почему? – обиделась Фиска.

– Да потому! Ты только вдумайся, кто такая Витка и кто такая Божья Матерь! Божья Матерь это… – Федор значительно поднял палец и словно погрозил им кому-то. – Она же… она в начале всего, понимаешь? Она ни на кого не похожа. А Витка эта – просто девка гулящая.

– Да я ведь не об этом, я про лицо! Я когда эту Витку увидела, так и подумала: «Вылитая Божья Матерь, только глаза поменьше, да нос пошире».

– То, что ты подумала, ни о чем не говорит, тебе молчать бы побольше – глядишь, за умную сошла бы.

– А я и так не дура! У меня, между прочим, образование высшее, экономическое. Забыл?

– Да ладно, – махнул рукой Федор, – не хватало нам из-за ерунды ругаться.

– А ты меня дурой не называй!

– А я и не называю. Сама знаешь, я бы с дурой не жил.

– Вот именно, – удовлетворенно согласилась Фиска, – так расскажи мне всё-таки про Бога. Какие у него глаза, какой нос…

– У него нет ни глаз, ни носа.

– Как это?

– Он шар.

Через час Федор и Фиска мирно сидели на кухне и пили крепкий чай с черным хлебом и салом, в очередной раз давая друг другу обещание окончательно завязать с водкой. Затем Фиска легла спать, в надежде проснуться здоровой и бодрой, а Федор пошел побродить по улице, подышать осенним воздухом, полюбоваться листопадом, да посмотреть в серое бездонное небо.