Огола и Оголива

Как вышло так, что сердце ноет,

Так сердце ноет, не видно дна,

Нас было двое, нас было только двое,

Теперь и я один, и ты одна.

И меня поразила песня, когда как Татьяна Ивановна была равнодушна ко всему. Странно, ведь это же– взрослая песня о том, чего я не испытала, но, получается, очень хотела бы испытать. Недавно я узнала, что написал её Вячеслав Добрынин, а исполнял Михаил Шуфутинский. Их обоих я терпеть не могла, потому что отчим, когда напивался, ставил по нескольку раз одну и ту же кассету, и это было что-то страшное. А Шуфутинский жил тогда в Америке, и говорил, что ненавидит Россию и русских, и имеет к ней точно такое же отношение, как воробей, вылупившийся в гнезде, свитом в конюшне. Шуфутинский испортит любую песню, а этот неизвестный исполнитель из народа сделал из неё шедевр!

А вслед за ним вошло горе:

–Православные, русские братья и сёстры во Христе! Многие из вас меня хорошо знают. Многие из вас меня хорошо помнят. Я тоже хорошо знаю и помню многих из вас. Тяжело осознавать тот факт, что моя жизнь и судьба целиком находится в ваших руках, но я прошу вас понять меня, войти в моё положение. Мне нужна операция на сердце, стоимость которой десять миллионов швейцарских франков, а у меня нет таких связей, чтобы обратиться на телевидение! Мне помогли собрать девять миллионов русские люди и Русская православная церковь! Господь наш, Иисус Христос, сказал: «Возлюби ближнего своего». Я никогда не стал бы так перед вами унижаться, но у меня – маленький ребёнок, ни то бы я уже давно покончил с собой! Я устал от такой жизни, мне наболело и надоело постоянно всё всем рассказывать, показывать и доказывать! Благослови вас всех Господь!

И он пошёл дальше по проходу. Этот человек был очень плохо одет и бесформенно толст. Откликнулись многие. И спящая женщина с красиво накрашенными глазами, достала ему из своей сумки, которую держала на коленях, тысячу рублей. Она же дала денежку и нарочито противно поющим детям-побирушкам.

А Татьяна Ивановна ничего ему не дала. И я – тоже, потому что растерялась, и не хотела, чтобы она видела. Этот человек был страждующим Христом, который постоянно спускается к нам с небес в самом жалком обличье, а мы всё время отпихиваем его ногой. Потому что, как сказал Высоцкий, «красивых любят чаще и прилежней».

И когда этот мужчина благодарил нашу Русскую православную церковь, его слова резали меня, как меч. Я чувствовала себя грязной отступницей. Я тогда ещё мало что знала о духовной жизни. Да, у нас нет общин, но батюшка может пойти навстречу «активному прихожанину», установив в храме жертвенный ящичек на сбор средств для его лечения.

И вот, наконец, вокзал, от которого всегда так много ждёшь. Москва! Как много в этом звуке для сердца русского сплелось!

Мне надо было купить жетоны на метро, ведь у Татьяны Ивановны, как в фильме «Кин-дза-дза», была «гравицаппа», в нашем случае– бесплатный проезд. «Вот была бы у нас гравицаппа, мы рванули бы в любую точку галактики!»

Когда я была в столице в последний раз, в метро ещё стояли разноцветные разменные аппараты для монеток. Один жетон,– прозрачный, бледно-зелёный, пластиковый,– стоил в 1997 году тысячу рублей. Я подала в окошко пять тысяч, – зелёные, с городом Псковом,– и кассир сдала мне три тысячи. Деньги из-за инфляции ходили только бумажные. Я так подробно рассказываю обо всём этом, чтобы передать дух того времени. Всё это уже зацементировано в минувшем столетии, а для меня было, словно вчера.

Кассир сдала мне две жёлтые тысячи, и одну зелёную, надорванную. Зелёные купюры обменивались на жёлтые, из обращения исчезли, а тут на тебе, появились! Я рассматривала зелёную купюру слишком недоумённо, как забытую старую знакомую, и Захарова сочла это поводом для нападения:

–Слушай, а ты дома в магазин-то хоть ходишь, а? Ты деньги считать умеешь?

По магазинам я не ходила, иначе у мамы не осталось бы вообще никакого досуга.

А Захарова уже проклинала себя, на чём свет стоит, что всё это затеяла. Она застыла на лесенке, ведущую вверх на красную ветку:

–Слушай, может, вернёмся? А твоя мать не будет меня ругать за то, что я нашла тебе эту работу? Ты же говорила, что в библиотеке детской будешь работать?

Сравнила!

–Я ничего ей не расскажу,– заверила я. – И с незнакомыми она не ругается,– боится.

–Но тебе же всё равно в первый месяц деньги на метро понадобятся.

Я же была уверена, что мне хватит карманных денег, которые бабушка давала мне «на мороженое», и которое я никогда не покупала. Я всё продумала, скажу, что устроилась сразу в два места: будто бы днём я работаю в библиотеке, а вечером– в штабе у Татьяны Ивановны. Выборы же, запарка!

Захарова показала мне, как слабоумной, эскалаторы:

–Вот смотри,– видишь?– Ну, просто вторая Проповедница! – Красные ворота, Чистые пруды, Лубянка, Охотный ряд, Библиотека имени Ленина. Наша – Кро-пот-кин-ская. Туда и будешь ездить.

Я очень на это надеялась.

На эскалаторе я спускалась в последний раз в семь лет, да и то не в метро, а в универмаге «Московский», а теперь мне было уже семнадцать. Я испугалась, что не успею сойти с ленты, что меня куда-то затянет, и спрыгнула с неё очень неуклюже и нелепо. И когда мы доехали до Кропоткинской, Захарова спросила презрительно:

–Почему твоя мать бережёт тебя? Почему не показывает тебе Москву?

И я наконец-то воочию увидела жёлтый храм Христа Спасителя, о восстановлении которого тогда столько говорили, как и о монументальных монстрах Зураба Церетели. Захарова облокотилась на ограду и вульгарно, как постаревшая шлюха, или рецидивистка, закурила синий «Союз-Аполлон». Молодой парень стриг траву газонокосилкой, которая стрекотала так, что не было слышно собственных мыслей. Я о чём-то заговорила с Захаровой, но она молчала. Я сильно раздражала её.

Она считала себя ужасно продвинутой, но, родившись в ближайшем Подмосковье, была провинциальной до мозга костей. Захарова преклонялась перед Москвой, она была её идолом.

–Неужели ты никогда не ездила с классом в театр?! – запричитала Захарова. – Мать тебя не пускала?! Как же это так, – не съездить в театр?!

Любовь к театру как-то не сочеталась с «Союзом-Аполлоном» и жёлтыми не стрижеными ногтями. Акрилового и гелевого наращивания и шеллака тогда ещё не было.

–Так сейчас же уже не возят,– сказала я.

В 1992 году, на зимних каникулах (в то время взрослые выходили на работу уже второго января) мы должны были поехать в Москву к психологам, пройти тест, какая профессия тебе лучше всего подойдёт. Тогда это было в диковинку. Стоило всё это пятнадцать рублей, десять надо было сдать сразу, оставшиеся пять– уже на месте за консультацию.

Мама почему-то безропотно дала мне деньги, но потом сказала, что в никакую Москву я не поеду:

–Да какая Москва?! А что я бабке скажу? А если все электрички отменят, на чём вы тогда домой поедете? На такси? А если такси не будет?

Это был бред. Да, пусть новая власть и разрушила всё до основания, но всё же «реформы» и ельцинизм – не война, воздушных налётов не было, и железнодорожные пути никто разбомбить не мог.

Я же, предвидя такие препятствия, попросила Лизу Лаличеву зайти за мной, но мама и здесь нашла решение:

–Мы погасим свет, будто нас нет.

В тот день я встала рано, всё же надеялась на чудо. Но мама выключила свет, Лиза долго звонила в дверь, а мама подглядывала за ней из-за занавески, как воровка:

–Лизка на наши окна смотрит так удивлённо,– сказала она.

И почему она пряталась, как ненормальная? Можно же было просто сказать, что я не еду. Ах да, у нас же было стыдно показаться «домашней девочкой», которую никуда не пускают. В нашем классе все уже в десять лет ездили в Москву за продуктами, только меня на цепи держали.

…А мы с Татьяной Ивановной, всё также молча, прошли мимо какого-то ресторана, рекламного щита кружевного нижнего белья и остановились у особнячка. Она сказала, что прежде, чем войти, нужно нажать специальную кнопку.