Страница 20 из 42
– Прямо ужасно! Все раненые перемерзнут! И попоны не спасут… – сказал он.
Мы едем все время впереди транспорта. Ткаченко мрачный, беспокоится за своих лошадей.
– Ткаченко, езжай скорей! – сказал муж.
– Темно! Дороги не видно, да и лошадям холодно, не хотят бежать… – тихо говорит он.
– Там люди замерзают, а он о лошадях заботится! Дай им кнута! Небось они у тебя под попонами?..
– Снял. Барыня приказали снять. Отнес раненым…
– Вот и хорошо!..
– Стой! Стой, Ткаченко. Что это там?
– Да, похоже, курдская сакля. Она пустая.
– А ну-ка, крикни Галкина.
– Подпрапорщик Галкин! К старшему врачу! – изгибаясь в сторону, закричал Ткаченко.
Пришел Галкин.
– Вы видите эту саклю? Возьмите несколько человек команды и осмотрите ее. Если она не загажена – доложите мне…
– Там тепло, костер горит! – сказал Галкин, когда вернулся через несколько минут.
– Кем занята?..
– Никого нет. Мы все кругом осмотрели, никого не нашли.
– Идемте, я сам посмотрю.
Ушли! Наступила мертвая тишина. Вдруг кричит кто-то – везите раненых сюда!
Мимо нас проехала двуколка.
– Ты что стоишь, дорогу загораживаешь, съезжай в сторону, видишь, нельзя проехать? – кричит санитар с двуколки.
– Ткаченко, сверни, дай им проехать.
– Да куда я сверну? Тут канава, снегу полно, лошадей загублю! – ворчит он и нехотя сворачивает с дороги.
Мимо нас проезжали двуколки, из которых неслись стоны… Проехали все, на дороге остались только две хозяйственных двуколки да мы с Ткаченко. Лошади переступали ногами, стряхивались и фыркали. Ткаченко слез, ходил вокруг лошадей и оглаживал их.
– О нас забыли, Ткаченко!
– Дайте я сбегаю, узнаю «шо там дилают»?
– Ну, беги…
– Барыня, старший врач просят вас идти туда, там тепло, большой костер горит! – сказал, возвращаясь, Ткаченко. – Всех тяжелых и обмороженных вносят в саклю; большая сакля-то.
Я пошла туда. Около сакли полное оживление; дверь открыта, и оттуда шел свет. Я подошла к дверям и заглянула внутрь. Недалеко от дверей в круглой яме пылал костер, распространяя жар. Сакля была длинная, как сарай, с низким потолком, без окон, только отверстие в потолке для выхода дыма. Половина этого сарая была отгорожена жердями для скота, но теперь там никого не было. На глиняном полу лежала солома, на нее и клали раненых. Три стены этой сакли-землянки были вкопаны в невысокий холм, и только одна стена выходила наружу. От костра и множества людей в сакле стало жарко, хотя дверь не была закрыта.
– Галкин, вы останетесь с тяжело раненными здесь; с вами останется фельдшер. А я возьму легко раненных и поеду в Сарыкамыш. Но непременно выставьте часовых, а то курды вернутся и всех вас перережут. Топлива хватит на ночь? Завтра, как потеплеет, так и выезжайте.
– Топлива хватит, вон какие балки толстые! – сказал Галкин, показывая на балки в потолке.
– Выходите все и занимайте места в двуколках: останутся только слабые да обмороженные.
Неохотно стали выходить опять на мороз. Вышли и мы и сели.
– Ну, все сели? Можно трогаться? – сказал муж.
Мы опять ехали впереди транспорта, но теперь не было ни одной остановки до самого Сарыкамыша.
Только в пять часов утра мы были дома. А в двенадцать часов подпрапорщик Галкин пришел и отрапортовал мужу:
– Транспорт благополучно прибыл и сдали раненых в госпиталь.
– Есть умершие? – спросил муж.
– Никак нет, только обмороженные!
За обедом муж сказал доктору Штровману:
– Ну, с меня довольно, теперь ваша очередь ездить за ранеными.
Мы отогрелись, отдохнули и забыли о морозе.
– Тина, скоро ведь Рождество! Нужно подумать, что нам выписать из Баку. Давай составим список и сегодня же напишем Яше.
Только мы расположились к составлению списка – пришел рассыльный; принес пакет из штаба армии. Муж прочел и сказал:
– Государь приезжает в Сарыкамыш.
– Вот радость!
– Да! Нужно наводить порядок.
В приказе требовалось, чтобы вдоль следования государя никто бы не сидел на заборах и сказано, что начальники отдельных частей отвечают за порядок в участках расположения этих частей.
Муж потребовал подпрапорщика Галкина, и после совещания с ним началась чистка не только дворов, но и помещений. Солдаты выносили свои сенники, протирали окна, мыли полы и стирали белье. Муж целый день проводил в команде, отдавая приказания, и обо всем советовался с Галкиным. Вечером жена доктора Штровмана пристала к мужу:
– Иван Семенович, разрешите мне хоть из окна смотреть. (Частной публике быть на фронте не полагалось.)
– Хорошо. Только не открывайте его.
– А если я надену форму сестры милосердия, могу я выйти на улицу и смотреть?
– Вы не сестра, и формы у вас нет.
– Я возьму у Тины Дмитриевны!
– Тогда я буду вдвойне отвечать и за жену, которая сделала подлог, и за то, что вам разрешил незаконную вещь. Это все не шутки, а очень серьезные преступления…[7] – ответил муж.
Глава 3
Но не суждено было мужу увидеть государя! Когда все было уже приготовлено к его приезду, поздно ночью, когда мы уже спали, постучали к нам в дверь, и сонным голосом Гайдамакин сказал: «Ваше высокоблагородие, тут принесли телеграмму».
Муж быстро оделся и вышел в столовую.
– Сколько двуколок требуют? – спросил муж.
«Присылайте все, что можете», – прочел писарь.
– Хорошо, пришлите подпрапорщика Галкина. Гайдамакин, разбуди доктора Штровмана, скажи, что я его прошу прийти сюда немедленно.
Я оделась и вышла к мужу. Он ходил по комнате, засунув обе руки за ременный пояс.
– Ваня! Что случилось? Опять требуют транспорт?
– Да, и опять в Зивин, и опять кабардинцы – это от них. Что-то там случилось…
Пришел Галкин.
– Распорядитесь, чтобы весь транспорт был готов к выступлению, канцелярия тоже. Оставьте больных лошадей и несколько человек для охраны помещений, имущества и кормежки лошадей. Команда пускай пьет чай. Когда все будет готово, доложите мне. Я еду сам тоже с транспортом.
Пришел доктор Штровман – заспанный и недовольный.
– Яков Исакович, мы выступаем за ранеными, требуется весь транспорт. Я еду с вами. Собирайтесь и приходите пить чай. Я думаю, команда будет готова не раньше, чем часа через два.
– Надолго ты уезжаешь? Дать тебе закуски?
– Не больше двух-трех дней. Там кабардинцы нас накормят. Ты положи лучше несколько бутылок коньяку, я их угощу. В окопах это очень ценно.
Наконец выпили по стакану «пустого» чаю и стали одеваться.
– Транспорт готов, – сказал вошедший Галкин.
– Хорошо, я сейчас выхожу.
Мы вышли на улицу. Было еще совершенно темно, и стояла жуткая тишина. Силуэты двуколок и лошадей были точно неживые; ни одного человека не было видно; только Галкин находился около двуколки мужа, которая стояла у самой калитки. Предрассветный мороз захватывал дыхание.
– Ваня, застегни шубу…
– Мне тепло, а ты можешь простудиться, иди в дом.
– Галкин, если все готово, пускай транспорт выезжает…
Подпрапорщик ушел, и сейчас же стали выезжать двуколки одна за другой и вытягиваться вдоль улицы. Когда выехала последняя – муж попрощался со мной и стал догонять транспорт, который уже спускался к главной улице. Если бы я успела дойти до церковной площади, то снова увидела бы весь транспорт, который долго будет ехать как раз напротив этой площади по ту сторону долины.
Сразу стало скучно, и я только теперь почувствовала холод…
– Барыня! Идемте в комнату, вон какой мороз!.. – говорит Гайдамакин.
Вернулась в комнату, из которой только что вышел и уехал родной мой Ваня. Только два дня, сказал он, проездят! Ну! Да два дня не бог знает, как долго. Приедет, привезет раненых, расскажет, как у кабардинцев… Пойду опять в госпиталь. Может быть, я теперь им уже нужна? Вон сколько мы им уже привезли раненых?.. Я выпила стакан остывшего чаю и легла в постель. Когда я встала утром и вышла на двор, солнце показалось мне еще холоднее, а тишина подавляющей: не видно ни санитаров, привязывающих лошадей к забору, ни двуколок. Как-то все замерло, притихло, точно перед грозой… Я вернулась в дом и решила сейчас же идти в госпиталь.
7
Согласно уставу Российского Общества Красного Креста и российскому законодательству начала ХХ в., за незаконное ношение формы сестры милосердия предусматривалось наказание в виде штрафа или ареста до трех месяцев.