Страница 19 из 42
– Да что вы, коллега! Нас тоже все время гоняют! Правда, посылают по частям – не требуют всего транспорта. Но мы работаем все время! – сказал один из старших врачей.
– Это самая дальняя поездка. Зивинские позиции занимают кабардинцы. Да я ничего! Я сам езжу с удовольствием. Да еще и с сестрой милосердия! – показывая на меня, сказал Ваня.
– Неужели вы ездите в такой мороз, Тина Дмитриевна? Это прямо подвиг для сестры милосердия, – сказал доктор Хлебников. – Да! Мы вам, Иван Семенович, завидуем. Что вам война, раз вы оба вместе! А у нас у всех жены остались дома. У меня двое детей, да жена ждет еще маленького.
Наконец гости ушли, пожелав полного успеха в поездке за ранеными. Как только мы остались одни, муж сказал Гайдамакину:
– Пойди в команду и позови сюда подпрапорщика Галкина. Вы знаете, что требуют в Зивин транспорт? – сказал муж, когда тот пришел.
– Так точно, знаю!
– Я думаю, выступим часов в шесть утра завтра. Я поеду сам с транспортом. У вас все в порядке?
– Люди здоровы, лошади тоже здоровы – как будто все в порядке.
– Ну, хорошо! Идите и отдыхайте. Вы поедете тоже.
Подпрапорщик ушел.
– Ваня, я тоже поеду с тобой, если ты едешь!
– Нет! На этот раз ты оставайся дома. Это очень далеко; дорога опасная, в горах. И целые сутки на морозе ты не выдержишь. Да и небезопасно насчет турок или курдов! Может случиться, обстреляют транспорт.
– Ну, так что! Я не боюсь…
– Вот уж никогда я не думал, что ты такая воинственная! Давай ложиться спать, а завтра видно будет…
На другое утро муж встал еще затемно; оделся и вышел в столовую. Сейчас же я услышала, как Гайдамакин принес самовар. Я быстро встала, оделась и вышла.
– Ты зачем встала? – сказал муж.
– Я еду с тобой.
– Напрасно! Я предупреждаю тебя, что поездка эта очень тяжелая. Я лучше возьму младшего врача с собой.
– Я буду полезна в транспорте не меньше, чем доктор Штровман!
Муж посмотрел на меня…
– Хорошо! Одевайся теплее!
Когда мы вышли на улицу, начинало уже светать. По обыкновению, наша двуколка ехала впереди транспорта. Когда мы выехали на дамбу, я увидела ярко-красную полосу где-то еще далеко поднимающегося солнца. Мы проехали по шоссе, обогнули вокзал и выехали в широкую долину вдоль русла реки, на другой стороне которой в морозной мгле виднелись большие кирпичные здания Елизаветпольского полка. Становилось все светлее; чувствовалось, что солнце вот-вот покажется из-за пока еще черного соснового леса. Тишина была какая-то торжественная и могучая. Все было покрыто белым инеем: лес, кусты и каждая травинка! Лошади тоже все в инее. Голова Ткаченки стала большая, точно отороченная мехом-инеем.
Я посмотрела на мужа, его поднятый воротник вокруг лица – весь белый; на ресницах и усах целые сугробы пушистого инея. Он заметил, что я смотрю на него, и спросил меня:
– Ты не замерзла? Когда взойдет солнце, станет теплее!..
Мы все время ехали по возвышенной стороне реки, вдоль гор. Дорога была страшно извилистая: то мы ехали прямо на восходящее солнце, то поворачивались к нему спиной, и тогда становилось еще холоднее! Русло то суживалось так, что каждое дерево было видно на противоположной стороне, то расходилось чуть не на версту. Солнце давно взошло и поднялось высоко. А мы все едем и едем. И нигде не видно ни селений, ни домов; только горы, блестевшие на солнце, да сосны, которые и при солнце кажутся черными.
Приехали мы в Зивин после двух часов пополудни. Наш транспорт остановился, не доезжая до селения, под очень крутой горой, около дороги. Санитары распрягли лошадей, укрыли их попонами и навесили торбы с кормом. Команда развела костры; что-то варили в котелках и грелись. Муж ушел на перевязочный пункт.
– Барыня! Идите погрейтесь у костра; вы тут замерзнете… – сказал Ткаченко.
Костров было несколько, я подошла к ближайшему. Солдаты сидели на корточках вокруг костра; кто пек картошку, кто жарил мясо, а кто варил что-то в котелке, помешивая деревянной ложкой. А некоторые уже пили чай с хлебом. Я так же присела на корточки и протянула замерзшие руки к огню.
– Если не побрезгуете чаем из котелка, то вот, пожалуйста, – предложил один из санитаров.
– Спасибо! Я с удовольствием выпью. Ткаченко, принеси стакан из двуколки…
Пришел муж и сказал, что раненых будем грузить после того, как их там накормят ужином.
– Много тяжело раненных в этой партии, сказали мне на пункте.
Мы сидели около костра; декабрьский день кончался. Солнце, хотя и яркое, прошло по краю неба и теперь уже зашло за верхушку горы… Только видны его лучи! Точно протянутые красные нити.
Ткаченко вскипятил чайник, разогрел мясо, которое мы взяли из дома, и мы стали обедать. Темнело очень быстро.
– Лицо жжет, а спине холодно, – сказал муж и повернулся спиной к костру.
И вдруг резкий звук выстрела! Пуля со свистом пролетела над нашим костром.
Санитары моментально бросились врассыпную от костров…
– Тушите костры! У кого есть винтовки – приготовьтесь стрелять! – сказал муж.
Солдаты бросились к двуколкам и вытащили несколько винтовок… Но все было тихо.
– Разрешите пойти в горы и поискать курдов. Это они, курды, стреляли, – говорят санитары с винтовками.
– Нет, не надо. Пора запрягать…
Все разошлись и стали запрягать лошадей. Ткаченко запряг своих, и мы поехали к перевязочному пункту. Здание было низкое, длинное, с маленькими оконцами. Бывший пограничный турецкий пост. Над дверями на шесте висел белый флаг с красным крестом. Стали подъезжать двуколки, санитары выносили тяжело раненных и укладывали их. Легко раненные шли сами и садились на указанные места. Когда транспорт был готов и тронулся в обратный путь, была уже полная ночь. Но недолго шел транспорт, скоро начались остановки: то «холодно, дайте одеяло»; то «до ветру хочу», то «санитар, судно». А мороз такой, что дух захватывает. У меня по спине бегали мурашки. Ресницы слипались, на ногах пальцы болели.
Транспорт остановился… Муж пошел узнать, в чем дело.
– Слезай! Походи, согрейся! – сказал он.
Я с трудом вылезла из двуколки и пошла за мужем. Из двуколок слышны стоны и плач…
– В чем дело? Что случилось?.. – спрашивал муж, останавливаясь там, откуда слышны были стоны и плач.
– Совсем замерзаем… – говорят раненые.
– Ноги обморозили!.. Дайте одеяла, – кричат со всех двуколок…
– Просят одеяла… А где их взять?! – говорит Галкин.
– Соберите все попоны и накройте раненых, – сказал муж.
– Да лошади накрыты попонами! Они тоже мерзнут.
– Лошади согреются! Нужно гнать! Иначе мы привезем в Сарыкамыш одни трупы…
Я пошла к двуколке, залезла и укрылась одеялом. Я еще больше замерзла, когда походила. У меня даже внутри мелкая дрожь. Муж пришел, и мы опять едем! Ночь темная, несмотря на снег, в двух шагах ничего не видно…
– Транспорт остановился! – оборачиваясь к нам, говорит Ткаченко.
– Стой! – муж вылез из двуколки и пошел к транспорту.
– Слышите, как кричат раненые?! – говорит Ткаченко. – Замерзают, бедняги. Да в такой мороз не одни раненые померзнуть могут! Теперь и в окопах замерзнет немало народу! Вишь какой мороз! Дух захватывает! Но! Стой! Что, мерзнешь? – поправляя попону на лошади, говорит он. – Я своих коняк добре укрыл попонами! И то, гляди, мерзнут, не хотят стоять…
– Ткаченко! Ведь старший врач приказал все попоны снять с лошадей и отдать раненым.
– Да нехай их! Там хватит!
– Ну, нет! Снимай и неси сейчас же. Давай я снесу сама лучше…
– Да что вы! Я сам снесу… Но и попоны-то мои не очень теплые… Для лошадей они ничего! А што раненому пользы в них?!..
Он долго возился, отвязывая попоны, и наконец понес их к двуколкам. Я пошла тоже. И сейчас же услыхала: «Судно, санитар, судно сюда дайте»! – несется из двуколки.
– Да какое в такой мороз судно! Обморозишь только об него!.. – говорит санитар, подавая судно вовнутрь двуколки.
Я пошла обратно. Этот мороз парализует не только руки и ноги, но и мозг! Не хочется ни думать, ни делать ничего. Я залезла, укрылась и старалась не думать ни о чем. Пришел муж, и мы поехали дальше.