Страница 13 из 34
Саше, напарнику Юры, приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы заставить себя подняться и вновь идти собирать ветки и сучья. Сырые дрова
45
шипели, почти не давали тепла. Все, что могло гореть, вблизи собрано, и поддерживать огонь становилось все труднее и труднее...
Опять послышался гул летящего самолета. Он нарастал. Глаза загорелись надеждой - люди совсем близко, их ищут! Вот самолет прогудел над их головами, но... проклятье небесам!!! - в низких облаках ни одного просвета!
Юра с усилием разомкнул воспаленные веки. Ввалившиеся глаза потеряли блеск и больше не оживляли серого, изможденного лица. "Как красива тайга
белом одеянии. И непокорившийся Гонам нынче не так грозно ревет", - с грустью подумал он. -"Нас не оставят. Нас обязательно найдут..." - Но снежинки уже накрывали лицо лежащего у костра человека белой маской. Она больше не таяла...
Юра не представлял своей жизни без тайги, и судьба распорядилась так, что он навеки остался на земле мудрого Улукиткана - проводника Григория Федосеева, книги которого Юра так любил и много раз перечитывал.
Где настигла смерть Сашу Тимашова, неизвестно. Умер ли он там же от холода, голода? Или всё же нашел силы идти дальше и встретил свой смертный миг в пути? Только тайга знает ответ на эти вопросы.
Юры больше нет, но останутся жить в моей памяти его слова: "Лучшие качества человеку дает природа. Она делает его добрее, очищает от шелухи и оставляет главное - здоровый стержень".
Через несколько месяцев после окончания поисков и возвращения в Башкирию я получил из Николаевска-на-Амуре посылку - продолговатый фанерный ящик с завернутым в чистую мешковину винчестером и письмо, из которого узнал, что Юра взял с собой на Гонам легкую малокалиберную винтовку, а тяжелый пятизарядный винчестер с боеприпасами оставил дома. В конце письма была приписка: "Ружье наш дар тебе от нас и Юры. Береги. С уважением, Василий Иванович, Вера Васильевна Сотниковы".
Из этого же письма я узнал, что у их сына, моего друга и учителя был порок сердца и он всю жизнь, не сдаваясь, мужественно преодолевал свой недуг.
46
ДЖАНГО
На четвертый день хворобы почувствовал себя заметно лучше и, выбравшись на свежий воздух, занялся ремонтом лыжных креплений. Занятие это не требовало больших усилий, но из-за общей слабости приходилось часто отдыхать.
- Эх, мне бы Луксино здоровье, - невольно вздыхал я. - Ему все нипочем. Умывается снегом, воду пьет прямо из полыньи, спит в дырявом, свалявшемся спальнике, никогда не мерзнет и не простывает. Чем не снежный человек? Правда, временами жалуется на боли в желудке, но и то как-то мимоходом.
После обеда, закончив, наконец, ремонт, шатался по стану взад-вперед, как неприкаянный. Угнетало неопределённое душевное состояние, которое называют предчувствием. Съеденные норки не давали покоя, и я не удержался, пошел проверить ближние ловушки в полукилометре от палатки.
Первая не прельстила привередливых зверьков. "Квэк-квэк-пии, квэк-пии-пииуу" - сначала звонко, а потом жалобно и тревожно кричал дятел-желна над следующей хаткой. Невольно прибавив шаг, сгорая от нетерпения, я заглянул в нее. Но увы - и здесь норка пробежала рядом со входом, оставив жирные кетовые плавники без внимания.
Над головой повторилось жалобное "квэк-квэк-пии, квэк-пии-пииуу". Только сейчас я разглядел дятла, сидящего на березе в метрах десяти. Жалобный, гнусавый крик никак не вязался с его суровым обликом. Я стал наблюдать за ним. Желна самый крупный среди дятлов. Гроза вредителей леса имел и соответствующий наряд: черный, с красной шапочкой на голове.
Бойко перемещаясь по стволу, он выстукивал его подобно врачу то с одной стороны, то с другой, то выше, то ниже. Наконец дятел что-то нашел: вероятно зимовочную камеру личинки короеда и приступил к "операции", используя крепкий острый клюв.
47
Во все стороны полетели щепки, следом древесная труха. Временами дятел, комично наклоняя голову то влево, то вправо осматривал конусовидный канал. Вот, наконец, спящая личинка наколота на острые щетинки щилообразного языка и отправлена в желудок. И так целый день! Бедняга!
На следующее утро, торопя рассвет, мы пошли с Луксой на Джанго за продуктами.
Холодок слегка пощипывал уши. Снег под лучами восходящего солнца сиял девственной чистотой и свежестью. Собаки весело носились, рыская по сторонам, то забегая вперед, то отставая. Вдоль берега, выстроившись в несколько рядов, застыли могучие высоченные тополя.
- Лукса, из такого тополя, наверное, можно выдолбить не один грузовой
бат*?
- Да, тополя здесь хорошие. На Тивяку один охотовед даже жил в дупле такого тополя. Три сезона зимовал. Сделал в нем настоящий дом. Дверь повесил, окошко вырубил, потолок сделал. Печку поставил. Нары. Потом кто-то жег, елка-моталка. Чего жгут? Кому мешает?
Перед Разбитой Пират неожиданно остановился. По его настороженному виду мы догадались, что он почуял зверя. На острове, окаймленном ржавым тальником, сквозь морозную дымку вырисовался силуэт оленя. Заметив нас, изюбр бросился наутек. Пират напористо, с азартным лаем, ринулся следом. Индус же отнёсся к этому совершенно спокойно: "Убегает - стало быть хозяину не опасен", - по-своему истолковал он происходящее и равнодушно наблюдал за погоней.
Казалось изюбр не бежал, а летел, откинув голову назад, лишь изредка касаясь копытами снега, и через несколько секунд скрылся за излучиной реки. Вскоре характер лая изменился
- Остановил, - сказал Лукса.
поглядел на него с недоумением.
Бат - грузовая, долбленная из ствола тополя, лодка
48
- Когда гонит - лает с визгом, остановит - как на человека лает и подвывает, - пояснил промысловик.
Мы прибавили ходу и вскоре перед нами предстала незабываемая картина: красавец олень стоял у промоины, вытянувшейся длинной, черной лентой под обрывистым берегом, и приготовился к обороне; Пират, злобно взлаивая, волчком вертелся на безопасном расстоянии, отвлекая внимание на себя. В такой ситуации не составляло труда приблизиться к изюбру на верный выстрел, но стрелять мы не могли - зверь запретный, а лицензии на него у нас нет. Отозвав озадаченного пса, двинулись дальше.
Широкий торосистый коридор реки открывал поворот за поворотом. По берегам кое-где бугрились обширные наледи. От них, словно от чаш с кипятком, лениво поднимался пар.
За Разбитой, на небольшом возвышении, как на постаменте, высилась двадцатиметровая каменная глыба. Ее грубые, но точные контуры напоминали массивную голову ухмыляющегося великана. Особую прелесть придавали скале роскошные лишайники, покрывавшие её "затылочную" часть пестрым радужным ковром. То ярко-красные, почти кровавые, то нежно-зеленые, то сиреневые, они были словно краски сочной палитры художника. Природа щедра и нетороплива: ее никак не упрекнешь в