Про Хвоста

Поскольку поездка с Хвостом была вторая по счёту, она не была столь беззаботной и гладкой, как первая, так как денег поуменьшилось.

Им приходилось даже подрабатывать с помощью уже упомянутого фотоаппарата “Миг”, который мгновенно выдавал карточки, чем поражал воображение местных жителей. Были переезды на грузовиках и даже на ослах. По пути они покупали книги, бывшие в дефиците в Ленинграде. К концу своего турне стали продавать всё, что можно было продать и даже свой замечательный фотоаппарат, а в самом конце пришлось давать телеграмму друзьям, чтобы те прислали деньги на обратный путь.

Вернулись всё равно героями и счастливцами.

Юрий Сорокин (1938–1999) – человек ярко и многообразно одаренный, но, в отличие от большинства поэтов, не спешивший являть миру свои творения. Отчасти это связано с тридцатилетним стажем тунеядца. Так некогда называли людей, чей труд не регистрировался отделами кадров. Он не вступал в согласие с режимом – пусть даже в качестве абитуриента, рабочего сцены или, скажем, институтского лаборанта. Все началось с исключения из Военме-ха за участие в небезызвестных

обсуждениях эрмитажной выставки Пикассо (1957). Сорокина не раз вызывали на Литейный для допросов по факту выставок, которые он устраивал у себя дома; по делу Иосифа Бродского, с которым он дружил с детства; по трагикомическому следствию о подпольном движении «мудистов» и так далее. Отчасти это вызвано брезгливостью к сомнительной славе. Сорокин снисходительно посмеивался над сверстниками, строившими себе громкие репутации на основании куда менее рискованного прошлого, и сторонился состязания в сертифицированном вольнодумстве.

<…> Летом 1967 г. Анри Волохонский женился на моей сестре и поселился в нашем доме, тут же наполнившимся такими блистательными говорунами, как Алексей Хвостенко, Леонид Ентин, Юрий Сорокин. Вскоре выяснилось, что последний не только словесен, но и мастеровит. Это сблизило нас, и малое время спустя мы приступили к работе, повлекшей многолетнее соавторство. Изделие – металлический сувенир к юбилею генетика Лобашева – получило известность под названием «дрозофила». Образ действий был охарактеризован Волохонским как «суетщательное рукоблудие».

<…> Сорокин принадлежал к редчайшей разновидности вольнодумцев, способных к свободе без иждивенчества. Его пример опровергает мнение о том, что неблагосклонное внимание «органов» обрекает на нищету. Более того, доходы от его «ненасильственного сопротивления» служили источником ссуд (обычно безвозвратных) для близких и не очень близких знакомых.

<…> Его стихи позволяют догадываться, что поэт не стремится навязать читателю свои истины. Строго говоря, ему нет дела ни до читателя, ни до истин. Он делает нас случайными свидетелями откровений и ценит не итог откровения, но пребывание в откровении – единственный неоспоримый знак успешности земного существования.

Вера Есаян

Художник-реставратор. С 1979 г. живет в Париже.

… Приходится начать с фактов, многим известных. Знакомство Сережи с Анри и Алешей произошло в конце 50-х – начале 60-х годов в среде театрально-художественной и литературной московско-ленинградской богемы (на фоне Алешиной песни «Не то»[1]).

Московские художники Женя Измайлов, Ваня Тимашев, Вадим Космачев и Сережа были в те годы, пожалуй, первыми ценителями и поклонниками песен Анри и Алеши в Москве. Именно в их кругу появлялся Алеша со своей гитарой и со словами: «Мы вот тут новую песню сочинили», – и гремел «Потоп». Замечу здесь, кстати, что у Сережи была привычка задавать один и тот же вопрос: «Чьи слова?», так что авторство и «Сучки с сумочкой», и «Рая» в те времена не ставилось под сомнение – Хвост отвечал: «Анри», про другие говорил: «Наши».

Позже, когда Хвост перебрался в Москву, Анри и Леня Ентин наезжали уже в их общую с Алисой комнату в коммуналке Мерзляковского переулка, здесь и продолжалось совместное творчество. Обстановка в комнате была, как и у всех «поющих прелюдии», – никакая, зато на задней стенке шкафа, отгораживавшего тахту, красовался ковер из репродукций и открыток – личный музей для Алисы и еще не появившейся Анюты.

Если Алешину одаренность Сережа оценил сразу, то объем и глубину хвостовской эрудиции в области литературы открывал для себя постепенно, а по-настоящему оценил их уже здесь, на Западе, назвав Алешу «ходячей антологией русской поэзии». Художественные вкусы их во многом совпадали. Оба свободно читали по-английски и еще в Москве, не дожидаясь переводов, познакомились и с Пинтером, и с Бекетом. Поэтому, когда режиссер стокгольмского театра «Шахразад» Вилли Карлссон, с которым в начале 80-х работал Сергей, поделился с ним мечтой о постановке современной пьесы, Сережа с полной ответственностью назвал ему Хвоста как возможного автора. Так появилась пьеса «Синдром Робинзона», поставленная по-английски в 1983 году в Стокгольме[2].

Приходы Алеши с гитарой и с новыми песнями из Тивериады, из Нью-Йорка, из Лондона продолжались в Париже. Однажды, вместо обычного «Ну что, споем?», он сказал: хочу прочитать маленькое стихотворение, которым очень доволен, «Охота на дерево».[3] Сережа считал, что последняя строфа – формула Алешиной жизни: поэт – жизнь – музыка.

Случилось нам с Сережей присутствовать при первом свидании Алеши с новорожденной Верочкой. Почему-то мы оказались в палате у Риммы раньше него. Хвост вытащил Верочку из кроватки, поднес к окну, и мы услышали: «Римуля, да ведь она красавица!»

Поэтический вкус Алеши Сережа считал безупречным и очень внимательно прислушивался ко всем его высказываниям о поэтах и поэзии. Именно под влиянием Алеши взялся он в последние годы жизни перечитывать заново всю русскую поэзию. «Другом в поколении» был для Сергея Хвост.

Как-то, описывая коллекцию фарфоровых фигурок в собрании М.Л.Ростроповича и Г.П.Вишневской, Сергей в одной из фигурок, «Разносчике», обнаружил необыкновенное сходство с Алешей: тот же высокий лоб, фасон бороды, а главное, совершенно хвостовский насмешливый взгляд. Сделав фотографию, Сергей послал ее Алеше, а через пару дней получил прелестнейшее «послание в 128 строк»[4].

Париж,

27 сентября 2010 года.

Сергей Есаян

Ирина Нагишкина

Театровед. Живет в Москве.

Ленинград, 1974

«Вот приеду в Питер.

Мы пойдем на Греческий, у дома Хвоста станцуем танго».

Пишу нехотя, из-под палки. А если так, то буду говорить с тобой. Обращаться к твоей светлой тени. Ты как хочешь, чтобы мы тебя вспоминали? Я, конечно, вспоминаю и люблю. Хотелось бы обозначить твою огромную общую одаренность, твою незаурядность. Не тексты, не песни, не гитару. Сверх этого! Больше! Как? Прямо вот: красивый, талантливый, доброжелательный, умный, обаятельный. Так многие напишут и будут правы. А о высокой духовности, о постижении Абсолюта, совершенства, истины – так об этом эзотерики, или молчать лучше. В первый приезд, в начале 1995 года, ты сказал, что помнишь о нашем знакомстве: осень, то ли 67-го, то ли 68-го года. Ванька Тимашев, я – и навстречу ты, Енот, Сорокин. Раннее утро, пустынный Невский. Енот еще съехидничал: «Им что, лет по восемнадцать? Ну, эти московские». Дружить начали сходу, будто век знакомы. «Мы все были оборвыши и заморыши» (Бродский). Потом? Мотание меж двумя столицами, твой успех в Москве, особенно среди дам. Большая Бронная, звонок в дверь, часов 7 утра. Сосед Борька: «Хвост приехал!» Он тебя обожал, из полсотни мужиков любил только Игоря Нагишкина, тебя и Левушку Рыжова. Хороший вкус у соседа Борьки. Полинка и я радовались!

1

Одна из первых песен Хвостенко, написанная, по всей видимости, в соавторстве с Б.И.Дышленко. Полный текст можно найти в сборнике «Верпа», KOLONNA Publications 2005, стр. 439–440.

2

Русский вариант пьесы называется «Эффект Робинзона Крузо». Его можно найти в Интернете: http://magazines.russ.ru/ra/2005/10/hvos4.html Английский текст и его вариант для сцены, а также французский перевод находятся в архиве Aлексея Хвостенко в Бремене.

3

Под названием «Дерево в саду» напечатано в сборнике «Верпа», стр.245–247.

4

См. «Верпа», стр.359–362.