Страница 24 из 32
– Я потворствую тебе и твоей работе, заедешь к Ленцу, уточнишь изменившийся график выступлений, поговоришь о ваших дуэтах с Клаусом… Рудольф, ты остался единственным трудоспособным мужчиной здесь. Надеюсь, что не Анна-Мария поедет добывать хлеб насущный?
– С Анной-Марией мы бы хорошо поиграли. Спросите ее, фрау Агнес. Если там Гейнц вместо няньки засядет, и Клауса привезет, то, возможно, сестре его захочется срочно уехать. Я поговорю с Ленцем…Тогда у меня вообще не получится к вам приезжать, чуть не каждый день концерты…
– Сам напросился! – шепнул Гейнц.
– Поиграй, Рудольф, это очень хорошо и важно для тебя. Ты убедился, что у твоей семьи все в порядке, Гейнц приедет – Альберт не будет так стремиться к окну…
– Нашли чем утешить, он и отцом будет Гейнца считать.
– Ничего, фенрих, потом, когда он вырастет, я ему – в стиле сеньора Аландо – честно расскажу, что его биологическим отцом был ты, я хорошо его воспитаю, ты им будешь гордиться.
– Вот дрянь, а? Зачем я его спасал, фрау Агнес?
Вебер даже символически пнул Гейнца в колено.
– Это неблагородный человек, фрау Агнес, – сказал Гейнц. – Когда мы поедем? Я хочу поскорее убраться отсюда.
Гейнц отставил тарелку, поел он хорошо, с вернувшимся аппетитом. Встал, повел плечами.
– А ничего, – сказал он. – Как ничего и не было.
– Вот пусть идет и играет сам, симулянт чертов… – сказал Вебер.
– Ты давай к Ленцу поезжай, он тебе хорошенько всыплет за меня. А мне нужно окрепнуть – сам говорил. Он уже может ехать, да, фрау Агнес?
Агнес, приобняв плечи Вебера, вышла с ним, подробно объясняя, что и кому сказать, где и когда ему следует появиться.
– Работай спокойно, дорогой. Ты такой молодец…
Сродни детскому утешению, но, когда Агнесс так говорила, все казалось на свете снова не так уж плохо.
С отъездом Гейнца и Агнес дни потянулись беспросветной серой чередой, концерты казались буднями. Вебер отсчитывал в уме дни за днями, неделю за неделей. Никто не приезжал, не звонил, кроме Ленца, который не забывал накануне концерта непременно уточнить, все ли у Вебера в порядке, играет ли он завтра, словно хоть раз Вебер его подвел.
Такого вакуума давно не было. Ночью за органом ему виделся то Абель, то Аланд, то Алькино лицо у окна или сияющие счастьем Анечкины глаза. Все это было где-то далеко. Он знал, что, если хоть раз он позволит себе пренебречь своими обязанностями, все сорвется. Мечты его провести хоть неделю со всеми на даче были надежно погребены графиком из трех-четырех концертов в неделю. Приходилось ехать то в один город, то в другой – и все исключительно в другую сторону.
Впереди была череда фортепианных концертов Моцарта с оркестром, – почему-то Вебер опасался их больше всего, хоть играть их было одно удовольствие. Слишком много всего стояло за ними.
– Гейнц сволочь, – сам себе объяснял Вебер, – можно подумать, он там пластом лежит, пусть не играет, но хоть заехать на пару часов – мог?
Эти сентенции вслух нисколько не утешали.
– Что-то ты нервничаешь, Рудольф, – перед концертом сказал Ленц, видя, как Вебер мнет руку в руке, стоя у кулис, когда оркестр расселся, и конферансье готовился к выходу.
– Господин Ленц, Вам никто не звонил из наших?
– О чем ты думаешь, Вебер? Разве об этом думают, идя на сцену? – Ленц сказал это, почему-то посмеиваясь, и доверительно положил на плечо Веберу руку. – Звонили, Вебер, все хорошо, Гейнц стремительно выздоравливает.
Ленц засмеялся и пошел на сцену. Объявляли солиста, нужно идти. Вебер толкнулся лопатками от стены. Он знал, что на сцене он сразу успокоится и забудет обо всем, кроме Моцарта в нем ничего не останется.
Сыграл он так, как ему и хотелось, едва обозначив поклон, хотел поскорее убраться со сцены, но Ленц положил ему на плечо руку, заставил зачем-то остаться. Первое лицо, которое взгляд Вебера выхватил из публики, было сияющее лицо Гейнца, и на руках у него сидел Альберт. Рядом, Веберу словно вернули зрение, он увидел Анечку, Агнес, Анну-Марию, Венцеля, – они все здесь.
– Это папа, Альберт, точно тебе говорю, это папа, – говорил Гейнц Альке, делая очень значительное лицо.
– Это папа?
– Я тебе клянусь, Альберт.
Вебер засмеялся, потому что Алька потянулся к нему целоваться, а цветы, которые ему дали, бросил, так что Гейнц едва успел их подхватить.
– Это мой папа, – повторял Альберт, уже перекочевав Веберу на руки, так что Вебер вместо цветов унес со сцены сына.
Он обнимал Альку, слушая его голос, как музыку. За сцену пришли все, кого он хотел видеть, а Ленц требовал, чтобы Вебер шел на поклон, шел играть на бис.
– Да не могу я, господин Ленц, у меня руки дрожат.
– Пьешь, что ли много? – усмехнулся Ленц, неумолимо подталкивая Вебера к кулисам. – Гейнц поправился – можешь теперь уходить на покой, а он пусть поиграет.
– Ничего я не пью…
Объявляли Шопена, вариации на тему Моцарта. Вебер развел руками, над этой программой он, конечно, работал. Ленц слышал, Вебер однажды играл вариацию из второго опуса при нем, пару дней назад. Надо было выходить, он вышел и отыграл.
– Послушай, Вебер, – наконец, уводя Вебера из зала, говорил ему Гейнц. – Ты здорово вымахал…
Вебер всадил ему кулак между лопаток.
– Еще раз так скажешь, Гейнц!..
– Альберт, твой папа меня бьет, – притворно заохал Гейнц.
Вебер все оборачивался, за ними следом шли Анечка, Анна-Мария, Агнесс и Венцель. Венцель шел около Анечки, придерживал ее локоть и восторженно говорил о Вебере.
– Послушай, Гейнц, а Венцель что, тоже там у вас все время околачивается?
– Да, я с ним занимаюсь.
– Может, моя жена от него оторвется хоть на минуту? Я даже не знаю, как подойти, чтобы им не помешать…
– А может, это ты к ней подойдешь?
Вебер вернулся к жене, руки её, наконец, обвили его шею. Вебер сам обнял жену и отрешился от внезапной волны ревности, которая его захлестнула.
– Поедемте к нам, у Рудольфа и сесть негде, нас много, – сказала Анна-Мария.
Гейнц что-то шепнул Венцелю, тот растерянно перевел взгляд на Вебера и обжегся о его взгляд.
К ним присоединился Ленц, в две машины все сели. Ужин, разговоры.
Вебер все еще чувствовал себя оглушенным, сейчас все уедут, он опять останется один. Вебер не выпускал из рук Альку, без конца подходил к жене, ничего не говорил.
– Вебер, ты заболел? – уточнил Ленц. – Вид у тебя нездоровый.
– Я не ожидал… Я растерялся… Они сейчас уедут…
– Плакать не будешь? – Ленц рассмеялся.
Вебер почувствовал, как он устал.
– Уже поздно, ты во сколько встаешь, Рудольф? – спросил Гейнц.
Лучше бы спросил, когда он последний раз ложился.
– Рано, – ответил Вебер, не пускаясь в объяснения.
Посмотрел на Агнес, если кто-то что и понимает, способен понять, то только она.
– Мы тебя выбили из колеи, не смогли удержаться, Моцарта твоего послушать очень хотелось, – сказала Агнес.
– Она тоже уедет? Им нельзя со мной остаться, хоть на день? – почти шепотом говорил Вебер Агнес.
– Извини, Рудольф, мы не подумали, что ты так будешь переживать.
– Значит, нет?
– Это совсем тебя выбьет из ритма.
– Тогда Венцель пусть останется здесь, ему пора тоже поиграть, он-то не болен.
– Гейнц занимается с ним, Клаусу рано играть. Рудольф, ты делаешь свою работу. Ни полгода, ни год еще не прошли.
– Лучше бы не приезжали, я бы хоть этого не видел…
– Чего ты не видел, Рудольф?
– Как Венцель крутится вокруг моей жены.
– Ты говоришь глупости.
– Пусть останется здесь.
– Он будет играть не раньше зимы, Рудольф. Они с Гейнцем так решили. Пока у них своя работа. Ревность – очень глупое чувство, ты не доверяешь своей жене?
– Доверяю. Хорошо. Я просто устал. Вот и все.
– Значит, что-то ты думаешь или делаешь не так.
– Зато все остальные все делают так, – вспыхнул Вебер.