Страница 22 из 32
– Какие люди!.. и вообще он старый дурак. Впрочем, я не уверен, на людях – не знаю, но Абелю-то этот целомудренный аскет рога наставил.
– Рудольф, как ты можешь… Анна-Мария, – предупредила о ее возвращении Анечка.
– Через полчаса будем обедать. Альбертик, ты мне поможешь? А то мне скучно будет одной готовить… Ты будешь со мной готовить папе обед?
Ему вручается луковица, сдирать с нее кожуру – это очень интересно и надолго.
– Вот Анна-Мария меня понимает. Ты куда, Аня?
– Помочь. Не Альберт же будет обед варить.
– Вот я уеду – и перечисти хоть ящик лука, я ни на шаг тебя не отпущу, забудь, что это может быть.
– Думаю, что своим досрочным освобождением ты обязан Альберту. Он целые дни тебя ждал.
– А ты нет?
– Я очень старалась мысленно тебя не тревожить.
Вебер видит в отражении зеркала букет белых лилий – и почему-то видит серьезное, почти строгое лицо Фердинанда. И он не знает, как благодарить Абеля за то, что он – обладатель всех несметных сокровищ мира или всех миров.
Анечка идет на кухню, они о чем-то говорят с Анной-Марией. Вебер садится рядом с Алькой, наблюдая, как тонкие пальчики упорно стремятся «раздеть» эту никому не нужную луковицу, обед готов, но Альберт старается. Вебер ничего с собой не может поделать, обнимает его, утыкается в него лицом. Альберт удивленно заглядывает ему в лицо, поворачивая его к себе рукой. Вебер берет его на руки и долго молча держит его в руках. Никому не объяснить щемящее огромное чувство любви к этому маленькому человеку. Алька спокойно, деловито, с достоинством восседал у него на коленях, приваливался время от времени к груди, смотрел в глаза, и опять засмеялся. Трогал небритые щеки Вебера и повторял: «как у собачки». Анна-Мария с Аней смеются, ему приходится все-таки встать и идти приводить себя в порядок. Видел ли кто-нибудь, когда-нибудь человека, который во время бритья так неистово молится и за все благодарит Бога?..
Вечер прогулок, милой болтовни ни о чем, долго рассказывал Альке какую-то книгу. Алька заснул. Весь мир спал, было тихо как до Сотворения. Он не мог найти себе места, бродил по саду, по дому, не в силах справиться с острым огромным ощущением счастья. Думалось про Гейнца, про Абеля, обо всех думалось – но опять мыслью это не назовешь, беспокойством не назовешь, что-то распирающее душу от немыслимой благодарности всем этим людям, давшим его жизни такую полноту. Он долго смотрел на «Сирень» Коха, пристраивая светильник то так, то иначе, подошла Анна-Мария.
– Анна-Мария, мне просто невыносимо хорошо. Я не знаю, что с собой делать. Смотрю на рисунок Вильгельма – словно впервые. Я не замечал, что его рисунок – светится, что в нем столько любви…
– Он рисовал это в наши первые дни, он тоже не мог себя приложить, бродил по дому, смотрел, как я сплю. Тогда он это и нарисовал.
– Я помню, зачем я оставлен здесь…
– Рудольф, посиди у сына, побудь с женой. Не надо сегодня ничего другого.
– Анна-Мария, меня шатает от счастья. Так ведь тоже не должно быть? И я не понимаю, может ли что-то во мне это ощущение счастья поколебать? Кажется, нет.
– Рудольф, если честно, я так редко видела тебя абсолютно счастливым, тебе это очень идет, и чем чаще ты будешь таким, тем скорее пойдет твоя работа.
– Ты знаешь о ней?
– Мне никто не говорил, но я часто ловлю себя на том, что о чем думает Вильгельм, то поселяется и во мне помимо воли, словно перетекает.
– Можно, я потом привезу сюда Гейнца? Ему нужно окрепнуть, пусть он выкупается в этой любви. Он растерялся или устал, он мечется, не понимает, куда себя деть. Музыка уже жмет ему, его болезнь – такая нелепость. Он собрался в Рим, на гастроли, он хотел снова сбежать от себя.
– Пока ему в Рим не надо, хорошо, что он никуда не поедет. Он сам не поедет, тебе не придется его удерживать. Как тебе Клаус?
– Хороший парень. Молодой, конечно, но даже при его образе жизни, по-моему, гнили в нем не много.
– Ты его ненамного старше, Рудольф, ты иногда забываешь, что ты совсем еще молодой, с нами, стариками, связался…
– От Коха не было вестей? Тебе трудно без него?
– Я с ним, но я буду рада, когда его голос зазвучит в стенах Корпуса или дома. И он совсем не старый дурак, Рудольф, он для вас закрытый человек, вы никто ничего о нем не знаете и, возможно, не узнаете никогда. И я его не знаю до конца, в том, что он мне иногда приоткрывается – мое счастье.
– Прости меня, Анна-Мария, я Коха люблю, я знаю, что он особенный. Не объять мозгами все, что они с собой в мою жизнь принесли. Ты себя хорошо чувствуешь?
– После операции, которую Фердинанд сделал, очень хорошо.
– Но тебе нельзя иметь детей?
– Мне сорок один – про это следует помнить.
– Прости, Анна-Мария, ты мне кажешься такой молодой, ты совсем не меняешься. Все хорошо?
– Все хорошо. Пойми, что у меня просто иначе, чем у тебя, все хорошо, и я, как и ты, не могу заснуть от счастья.
– Здесь так тихо. Мне так жаль, что спит Альберт, спит Анечка…Скоро рассвет.
– Сходи, разбуди жену, потом вы вдвоем тихонько выкрадете Альберта из его постели – он будет рад проснуться среди вас, и увидеть, как встает солнце. Не думай, что он маленький. Гейнц с ним обо всем говорил, что Альберт понимает, не знаю, но как он всех слушает, как он жадно живет… Иди, я посижу у картины, я сама каждую ночь прихожу сюда и сижу перед ней. В ней, действительно, свет. Иди тихо-тихо к жене, тихо-тихо ее разбуди. Не торопись, я еще не поговорила с Вильгельмом, у нас с ним встреча – под этой сиренью, дай мне побыть с ним. Ты сегодня едва не сорвал нам свидание, – она улыбнулась.
– Я всегда знал, что ты необыкновенная женщина, я понимаю, почему Кох и Абель за тебя всю жизнь сражались.
– Слава Богу, не всю, Фердинанд ошибся, Аланд ему об этом сразу сказал. Только вы упрямые, бедный Аланд, как он с вами управляется?
– Небо только синеет, до восхода солнца еще есть время.
– Да. Солнце из-за горизонта покажется вон там, его отсюда очень хорошо видно.
Глава 68. Тёмные мысли
Вебер был абсолютно уверен, что за время его отсутствия Гейнцу станет лучше.
Он вошел в комнату. Гейнц улыбнулся, но выглядел он совсем изможденным: огромные синие тени лежали у него вокруг глаз и у рта, черты заострились, белые руки лежали вдоль тела, он даже не попытался подать Веберу руку.
Венцель сидел рядом в кресле, просматривал какие-то ноты, на Вебера взглянул грустно и тут же отвел взгляд. Вебер взял холодную руку Гейнца, сел рядом.
– Я тебя дождался, – почти беззвучно произнес Гейнц. Вебер повернулся к Венцелю.
– Где фрау Агнес?
– Она не сказала, куда ушла, просила побыть с Гейнцем, пока не вернется.
– Хотел с Клаусом посмотреть его дуэты, мне нот в руках не удержать.
– Зачем?
– Он какую-то чушь играет…
– Клаус, поезжай домой, при нём нельзя играть, Гейнц не может не слушать, если что-то звучит.
– Он меня сам отправил играть.
Гейнц прикрыл глаза. Вебер с Клаусом вышли на кухню.
– Рудольф, ему вдруг стало хуже, – шепотом заговорил Клаус. – Под утро он уснул, но… Ты видишь, что с ним? Он даже головы не может поднять… Агнес плакала на кухне, я никогда не видел, чтоб она плакала.
– Что она говорит?
– Ничего. Молчит.
Вебер вернулся к Гейнцу, тот открыл глаза, снова чуть улыбнулся.
– Ты посидишь со мной? Я опять видел этот сон…
– Гейнцек, тебе и раньше он снился, что-то изменится в твоей жизни.
– Тогда Аланд приехал, теперь он не приедет. Думаю, Агнес потому и плакала, она-то всё понимает. Как-то странно я съездил на гастроли.
– Аланд бы не оставил тебя, если бы ты мог умереть.
– Он же не знал, что я напьюсь и полезу в ледяную воду.
Гейнц посмотрел на стакан с питьем, Вебер сам напоил его, осторожно уложил его голову на подушку.
– Странно, что Агнес ушла.
– Я слышал, как она машину вызывала… Расскажи, как там все? Говори, даже если тебе покажется, что я сплю, я все слышу и понимаю. Странное состояние… Так уже было, когда Аланд меня забрал в Корпус… Он сажал меня в кресло, садился рядом, учил медитации, но я, кажется, сидя задремывал, он сидел со мной… Нет сил говорить.