Страница 15 из 32
– Теперь можешь начинать думать, или хотя бы начни играть, думать будешь еще сутки – столько осталось до концерта.
– …Но я не могу с вами играть! – Венцель сыграл пару частей и сам встал из-за рояля. – Я не тяну – это все ваш чертов Аланд! Я верну ему его деньги!..
– Через два года вернется, отдашь. Клаус, сядь рядом, дай свои щупальца, не бойся, ломать не буду, где есть раскаянье – там есть надежда. Господин Ленц, для вас не будет обидно, если я попрошу вас положить мою скрипку в футляр и оставить нас на час?
– Нет, в зал уже пришли, зал занят, пойдемте, – ответил Ленц.
Венцель взял ноты и пошел к дверям, а Гейнц, сразу обратив внимание на скрипку в руках одного из входящих, сел в зале.
– Можно послушать? Наша репетиция, я так понял, закончилась…
– Кто вы такой? И что вы в военном мундире здесь делаете? – строго спросил у Гейнца пожилой человек – педагог или концертмейстер вошедшего скрипача.
– Я здесь завтра играю, играть я буду во фраке, можете не переживать.
– Кто это такой? – пожилой переадресовал вопрос Ленцу.
– Это Гейнц Хорн.
– Аландовский… Выйдите отсюда вон, – сказал он Гейнцу категорично.
– Как вам угодно, – Гейнц с полупоклоном поднялся и вышел.
– Венцель, можешь отдыхать, я Вебера попрошу, будем надеяться, что он не откажет. Клавесин можно привезти свой?
– С роялем было бы иначе, но все давно привыкли. Как хочешь, Гейнц, но ты зря, Клаус хорошо бы завтра сыграл, – возразил Ленц, очень огорченный.
– Не уверен, если, конечно, вы не научились колдовать, господин Ленц. Или, может быть, Клаус, ты как раз виртуозно играешь на клавесине?
– Нет, господин Хорн. Пробовал, но не моё, – тихо ответил Венцель, пряча глаза.
Гейнц поехал к Веберу.
– Фенрих, ты завтра играешь со мной, – сообщил он с порога.
– Почему? Пианист не понравился?
– Я тебе говорю, у Аланда не все дома. Знаешь, кто мне должен был аккомпанировать? Клаус Венцель, племянник Агнес, которого сам Аланд на дух не выносит.
– Стал бы он его просить, Гейнц, с тобой играть, если бы не выносил его на дух. Я не знал, что у него есть племянник.
– Не у него, у Агнес. Ни имени, ни чем занимается – мне дела не было.
– Так с чего ты взял, что это он?
– Не знаю, он что-то такое сказал, я все понял. Вебер, я все понял, я сам перед Аландом так выделывался – что мне Гендель, я его сто лет назад переиграл всего, пока Аланд мне пару сонат не сыграл. Вебер, сыграй завтра со мной. Клавесин возьмем свой, сегодня еще есть время поиграть.
– Гейнц, раз Аланд выбрал его, то не просто так.
– Да я уже понял, зачем он вчера мне все это устроил. Вебер, если бы Венцель мог сыграть, я бы тебя не просил, я вообще тебя никогда ни о чем не просил. Тебе трудно?
– Это как-то нехорошо, Гейнц. Не заводись. Ленц разрешит?
– Уже разрешил.
– У меня своих программ навалом. Я сыграю с тобой, только чтоб это не стало правилом.
– У тебя концерт через неделю, я тебя натаскаю, если ты думаешь, что ты не успеешь. Не хочешь – не надо, но с Венцелем я играть не пойду.
– Давай завтра решим, кто пойдет на сцену, лучше б ты Венцеля сюда приволок и все ему растолковал, он у тебя не один раз заявлен в программах. Аланд не мог тебе поставить пианистом полного дурака, Гейнц.
– Ничего до завтра там измениться не может, не говорю о том, что о клавесине этот блаженный отрок вообще не имеет понятия.
– Гейнц, давай поиграем до ночи, я договорился, что на ночь я занимаю орган.
– Завтра можешь поехать, не мешай все в кучу, а то, что будет в твоей голове?
– Ничего, я пока на орган не буду настраиваться, просто съезжу, позанимаюсь.
– Делай, что хочешь, будешь готов – зови меня. Я вижу, что ты на меня рассердился, но знал бы ты, как рассердился я. Мало того, что он понятия не имел, что играет, он с листа играет кое-как. Да они еще с Ленцем и болтали во время игры. Я такого не видел.
– Я не рассердился, Гейнц, но я же не буду на всех концертах с Венцелем играть вместо него.
– Почему? Может, Аланд для того его и поставил, чтобы ты побольше поиграл, уж Аланд знал, что я с Венцелем никогда играть не буду.
– Гейнц, ты ноты там оставил?
– Венцель забрал с перепугу.
– Не надо, я помню. Может, и здесь найдем, Генделя видел.
– Вебер, почему тебя так огорчает моя просьба?
– Не знаю. Что-то не так. Работы много.
– Я кофе выпью, у меня уже под коленями холод, двое суток, если не больше – одни только великие дела. Я быстро, Вебер, меня тошнит от всего, что я там увидел.
– Поешь нормально, тебе надо отдохнуть от всего этого, позови меня сам. Ты словно принес на себе какую-то дрянь оттуда.
– С головы до ног ею обвешан, Вебер, я тебе о том и говорю. Какой-то фраер профессорского вида даже к форме придрался и выгнал меня вон из зала. Оказывается, офицер – это стыдно, это плебейство, даже своего заморыша-скрипача мне послушать не дал. Сообразил, что я «аландовский», это у них ругательство, Вебер, так что просто не будет.
– Нас хорошо принимали.
– Потому что Аланд в зале сидел. Посмотрел бы я на того из них, кто при нем бы о нем дурно отозвался.
– Ты о нем тоже, Гейнц, как-то без пиетета, сам мне раньше не позволял о нем отзываться в сниженных тонах, и мне странно сейчас бывает слышать, когда ты о нем черт знает что говоришь.
– Я не понимаю, что он затеял, к чему этот общий разъезд? Зачем он Карла потащил на аркане, куда он Абеля услал? Ему пришло в голову все разрушить – зачем?
– Я ему доверяю, и не хочу обсуждать его действия.
– Тебе приятно, что твой сын и жена от тебя уехали?
– Так нужно.
– Кому нужно? Я бы с Карлом играл – и не обременял тебя.
– Карл в Генделя не влезет, он туда не поместится.
– Много ты понимаешь! Карл стал очень глубоким музыкантом, мне с ним лучше, чем с кем-либо, играется. Это для тебя он остался шумным клоуном, а он совсем другой, он за последние годы сильно переменился, я по игре его это чувствую. Мне с вами со всеми стало сложно общаться, вы – то ли мудрые, то ли мутные, все время чувствуешь, что вы что-то недоговариваете. Что Абель, что Кох, что ты. Говорить-то можно было только с Карлом, ну, еще твоя Анечка, еще сестренка – если, конечно, Коха нет рядом. Кох для нее всё затмил, что она в нем нашла? Абель был лучше, повеселиться умел, а Кох – единица ходячая. Я все жду, когда сестренка следом за ним начнет самолетики рисовать и из бумажек сворачивать.
– Ты несправедлив к нему, Гейнц. Интересно, ты с Кохом давно играл?
– Не помню. Он все сам по себе или с Аландом за закрытыми дверями.
– А я с ним играл, вернется – сыграй с ним, и ты поймешь, как ты на его счет ошибаешься. Карла я тоже всегда любил и люблю. Если ты говоришь, что он стал созерцателен в музыке, то тем более Аланд прав, ему пора заниматься всерьез медитацией. Он всегда ею пренебрегал.
– Это не его и не мое. Я понимаю медитацию как способ расслабиться, если она заменяет мне сон, или сосредоточиться и очиститься от всего лишнего, если мне нужно настроиться на сложную работу, и все. Только в игре я ухожу в непередаваемое словами чувство парения, расширения – я даже не знаю, как это назвать. Это высшее состояние, Вебер. Это то, ради чего и чем я живу, Тибет мне для этого не нужен, Аланд хоть это понял.
– Аланд тебя не может не понимать, когда он о тебе говорит, у меня щемит сердце, он так любит тебя, Гейнц. Аланд просил тебя перед отъездом уделять медитации побольше времени, он помог бы тебе даже оттуда.
– Настаивал. Даже запугивал, что без нее все пойдет в тартарары, и я не потяну.
– Гейнц, Аланд зря не скажет, не будешь так вспыхивать и заводиться с пол-оборота, и на меня перестанешь сердиться.
Вебера Гейнц позвал вечером, сыгрались, и он затворился в комнате. Когда Вебер уходил, Гейнц играл. Вебер постучал к нему, чтоб проститься, Гейнц кивнул и отвернулся опять, но так и не отвлекся.