Страница 5 из 8
-Где браслет? - очень тихо спросил отец.
-Да, скажи, где браслет? - спросила мама, как бы вторя ему, а на самом деле, чтобы не дать снова воцариться этой гнетущей тишине.
Ну, а следом за ней, подобно сирене, вступила бабушка.
-О, готеню, готеню! - заголосила она, не забыв, впрочем, предварительно прикрыть форточку, чтобы соседи не слышали. - Где это слыхано? Мой внук - воришка?!
Тут начался подлинный, как выражалась бабушка, гвалт. Все кричали одновременно. Шмулик слышал только отдельные выкрики:
-Семейная реликвия!
-Настоящие бриллианты!
-Диночке на свадьбу!
Папа гудел, мама тихо плакала, бабушка воздевала руки к потолку. Даже Динка что-то пищала и явно всех подзуживала. Как ни странно, от их криков Шмулику стало легче. Ведь он... ведь он... Слезы брызнули у него из глаз, как это бывает только в детстве. Тут ему стало совсем легко. Он плакал, не стыдясь. Он просил прощения. Он искренне раскаивался. Он уже и сам совершенно не понимал, как мог совершить этот ужасный поступок...Он правда-правда больше никогда не будет!..
Та тяжесть, которая еще минуту назад давила на него, куда-то исчезла. Собрание тоже явно смягчилось. Ему даже показалось, что бабушка протянула руку, чтобы погладить его, но под каменным взглядом отца быстро ее отдернула.
-Все же расскажи нам, так - для интереса - где браслет? - повторил отец.
Шмулик, все еще всхлипывая, начал сбивчиво рассказывать. Папа в некоторых местах глухо постанывал, как от зубной боли, бабушка всплескивала руками, мама хваталась то за голову, то за сердце, но все слушали его, не перебивая.
Только когда Шмулик дошел до торга с барыгой, папа спросил:
-И за сколько же вы его продали?
-За 60 рублей... - даже с некоторой гордостью ответил Шмулик.
-За сколько? За 60 рублей?! - вскричала бабушка, и утихший было гвалт вспыхнул с прежней силой.
-Ограбил!
-Мошенник!
-Идиот! Ты, ты идиот!!
А потом снова:
-Настоящие бриллианты!
- Семейная реликвия!
-60 рублей! Держите меня!
-Диночке на свадьбу!
Но на таком градусе сцена не могла долго продолжаться, и вскоре вновь наступил естественный спад. Общий крик разбился на отдельные островки, голоса постепенно зазвучали глуше, можно было уже разобрать содержание отдельных партий и т.д.
В конце концов, Шмулику в ультимативной форме предъявили несколько условий. Во-первых, чтобы больше он никогда ('слышишь, никогда!') не смел выносить из дома никаких вещей, даже, по его мнению, ненужных. Шмулик обещал. Во-вторых, чтобы он взялся за ум. Шмулик обещал и это. Чтобы слушался бабушку и помогал ей, чтобы не забывал перед сном помыть ноги ('самостоятельно и без напоминаний' - уточнил папа.) И еще, и еще... Все условия были Шмуликом безоговорочно приняты. Тем не менее, все (и он в том числе) понимали, что содеянное было слишком тяжело, чтобы вовсе обойтись без наказания. И оно - наказание - должно быть суровым. После краткого совещания семейный совет (трибунал?) постановил большинством в три голоса при одном воздержавшемся (бабушка), что отныне и вплоть до сентября, когда надо будет впервые идти в школу - в первый класс, Шмулик будет находиться под домашним арестом. То есть, больше, чем два месяца (ведь только заканчивался июнь!) никаких больше улиц, гулянок допоздна, дружков-бандитов, купания в арыках, набитых всякой гадостью, и прочих геройств. А надлежит отныне Шмулику проводить свои дни исключительно дома и в саду. В праздности, безделье и одиночестве...
-Ничего, ничего. Может быть, наконец, за ум возьмется.
-Поскучать иногда тоже полезно...
-Хоть книжку умную прочтешь! А то ведь совсем читать перестал!..
-И вообще, надо уже о школе подумать. Ничего ведь еще не куплено - ни портфель, ни тетрадки. И учебников нет.
-Ну, что, сынок, понял? Провинился - надо отвечать. Ведь виноват же? - мягко спросил папа.
Шмулик кивнул.
-Согласен с наказанием?
Шмулик снова кивнул.
- Ну вот. Запирать мы тебя, конечно, не будем. Ты ведь человек ответственный, правда?
-Да-а... - протянул Шмулик, все еще всхлипывая.
-Ну вот... - снова повторил отец. - Значит, обещаешь - сам из дома ни ногой.
-Обещаю...
-Слово даешь? - переспросила мама.
-Ага...
-Как же, сдержит он свое слово! - прошипела Динка. - Нет уж, пусть поклянется самой главной клятвой!
-Ну, давай, клянись! - поддержала предательницу мама. - Что сам будешь дома сидеть. И бабушке помогать.
-Пожалуйста... Честное ленинское и... честное сталинское - произнес Шмулик, с обидой и укоризной глядя на сестру. Он ведь знал, что обещания обещаниями, а такую клятву нарушить было никак нельзя.
-Ну, ладно, гешефтмахер! - улыбнулся, наконец, папа, произнеся это непонятное слово. - Времени-то уж... 11 часов. Кушать будешь?
Шмулик только махнул рукой, мол, какой там кушать.
-Тогда умойся и иди спать...И чтобы больше нас не огорчал.
И потекли для Шмулика тягостные дни заточения. Он целыми днями слонялся по дому, выходил в сад, валялся в гамаке, подолгу стоял у забора, с тоской глядя на пустынную раскаленную от солнца улицу, через которую неторопливо переползали черепахи, да порой проезжал киргиз на ишаке. Его компании видно не было. В это время, т.е. днем, мы прохлаждались в арыке, который протекал по дальней - большой - улице, или пытались с черного хода проникнуть в соседний кинотеатр, и если нам это удавалось, с утра до вечера смотрели крутившийся в тот день фильм - например, 'Чапаева', 'Фанфан-Тюльпан' или, уже не помню, может быть, 'Джульбарс' -, наслаждаясь относительной прохладой и полумраком зрительного зала. Техника была простой - минут за 10 до конца сеанса прошмыгнуть через входные двери обратно в фойе (вестибюль), якобы в уборную, пересидеть там несколько минут, а потом, смешавшись с новой порцией зрителей, ожидавших начала следующего сеанса, вместе с ними снова проникнуть в зал. Если черный ход в этот день был закрыт, мы торчали на базаре, тыря у зазевавшихся теток выставленные на продажу плоды полей, садов и огородов. Да и сомлевшие от жары тетки реагировали на грабителей вяло, скорей для вида, поскольку сейчас, в разгар сезона, они и так продавали свой урожай практически задаром.
Словом, с утра мы уходили на поиски этих и других - не менее упоительных и волнующих - приключений, а возвращались ближе к вечеру и уже до самой темноты носились по улице, гоняя обруч, или играя в казаки-разбойники, или в 'ножички', или в расшибалку. Днем никого из нас обыкновенно не бывало, а потому Шмулик напрасно вглядывался и вслушивался в звенящую знойную тишину, в тщетной надежде услышать наши приближающиеся крики. Зря потомившись у забора, он уныло брел в дом, где бесцельно слонялся по комнатам и подолгу застывал перед книжным шкафом, надеясь выудить какую-нибудь интересную, но почему-то раньше не замеченную книжку. Увы, все хорошие книжки были им уже прочитаны и перечитаны. Оставались только толстые без картинок тома из собраний сочинений. Может быть, они тоже были интересными, но как-то 'не по росту'. Там все было про любовь и прочие тонкие материи. В общем, скучища...
От тоски Шмулик даже открывал пару раз Диккенса и этого, как его, Филдинга, но после 8-10 страниц дело дальше не шло. Правда, в какой-то из этих книжек одного из героев звали Сэмюэль. Шмулик даже не сразу понял, что это - его имя. Только на иностранный манер. Тоже, конечно, не бог весть что - слишком напыщенно, что ли, но все-таки не так отвратительно, как Самуил, тем более, Самуильчик.
Там же, кстати, встретилось ему и незнакомое слово 'эсквайр'. Из контекста он догадался, что обозначает оно какое-то звание или должность. Как, например, товарищ или инженер. Только стояло в странном месте - после фамилии. А по-нашему положено - перед. Товарищ Петров или там инженер Петров, а не Петров, товарищ или там Петров, инженер. Странно, конечно. Шмулик даже примерил это словцо на себя. 'Сэмюэль Финк, эсквайр!' - торжественно произнес он. Потом еще дважды повторил. Что ж, звучало в целом неплохо. Но читать от этого интереснее не стало. Шмулик со вздохом закрыл книжку и поплелся в сад. Там он взобрался на гамак и долго лежал лицом вверх, разглядывая сквозь виноградные листья резные кусочки синего неба. Время тянулось бесконечно. Но, наконец, солнце начинало клониться к закату, тени становились длиннее, и Шмулик снова околачивался поблизости от калитки в ожидании нашего возвращения.