Волчьи ночи

Подниматься вверх по склону, по нетронутому снегу, оказалось ещё труднее. К тому же было скользко. Поэтому иногда ему приходилось перебираться через какой-нибудь гребень на четвереньках. Знакомой лощины он не нашёл — да и не очень долго её разыскивал, потому что надеялся, что ему удастся подняться по склону поперёк, зигзагом, что вскоре из-за густых зарослей боярышника оказалось очень трудным делом, требующим приложения всё больших и больших усилий.

Вороны, всё ещё невидимые, по-прежнему кружили и каркали время от времени гонко, пронзительно, словно в действительности это были не птицы, а какая-то слуховая галлюцинация, которая кружит, и исчезает, и возвращается, и снова рассеивается в тишину. Наиболее странными казались их крики, когда они доносились издали. Будто бы каждая из птиц заглядывала в бездну и это лишало её сил. Крик был полон страха. Словно зов на помощь, когда опасность хватает за горло и из него вырываются короткие, приглушённые крики, которые только со стороны напоминают воронье карканье, а на самом деле относятся не только к птицам и птичьему царству.

Он и сам готов был кричать, звать человека. Себя… Может, легче было бы это спеть или дать сыграть оркестру. Только что бы музыканты ни пели и ни играли, наверняка их исполнению недоставало бы всего того, что происходит за стенами зала. А если кричать, он бы смог выкричать что-либо изнутри, и этот крик из глубины души был бы лишен любых примет внешнего мира. Тело — это всего-навсего инструмент. Который нужно тащить в гору, обходя терновник, из-за которого гора кажется особенно высокой, а склоны — крутыми, короче говоря, всё это — сплошное препятствие, которое проклинаешь и преодолеваешь, как можешь и умеешь… Ему захотелось лечь на спину и просто-напросто смотреть сквозь ветви на небо. Может быть, ему в конце концов удалось бы увидеть одну из ворон или то существо, которое каркало. Он верил, что, несмотря на снег и мороз, какое-то время с ним не случилось бы ничего плохого, ведь на нём были тулуп и шапка, в которых при подъёме в гору и так было слишком жарко, к тому же они были дополнительным грузом, дополнительной помехой в колючих кустах и среди всех тех ветвей, которые окутывали его и мешали идти, и хлестали, и царапали его до крови ободранные руки. Его и по лицу иногда хлестало как нарочно, а снег всё время сыпался с ветвей и довольно часто падал за воротник. Ему казалось, что его преследует какая-то злая сила, которая на каждом шагу создаёт ему трудности и тяжёлые испытания, словно она постоянно крутится рядом с ним и не хочет прекратить свои происки. Она и в его мысли понемногу забиралась, и они становились противными и назойливыми, неясными предчувствиями, от которых чем дальше, тем труднее было отвязаться. Прежде всего определённый, хотя и непонятный вес приобретало предостережение Эмимы, а то, что произошло с буфетчицей, теряло свою прелесть, словно стала расползаться тонкая пелена опьянения и сквозь прорехи предчувствие неумолимо и злобно усмехалось и скалило зубы ему в лицо. Оно заставляло искать смысл даже в каждом прожитом дне и превращалось в уродливую и мучительную картину будущих дней и ночей, когда Михник, возможно, с какой-нибудь отравой, ножом или с чем-нибудь другим совершит то, что, по всей вероятности, задумал. А вороны будут каркать, как и прежде.

Внезапно у него появилось ощущение, что кто-то стоит за его спиной. Будто этот кто-то собирается ударить его по голове… Он быстро пригнулся. И отшатнулся. И оглянулся…

За спиной стояли только деревья. И среди них несколько низких кустов боярышника. Внизу, и вверху, и повсюду вокруг колыхалась серая мгла. Ни малейшего шороха не было слышно, ни малейшего движения вблизи не видно. Вороны немного раньше разлетелись в разные стороны, и их вездесущее карканье теперь едва доносилось издалека.

На этот раз он был здорово обескуражен. Так что не мог пренебрежительно отмахнуться от почудившегося…

Хотя услышать или увидеть что-либо было невозможно.

Скорее всего, ему показалось… Он поднимался по склону, местами заледеневшему под снегом. И не мог удержаться от того, чтобы снова и снова в напряжённом ожидании не оглядываться на кусты и деревья, оставшиеся за его спиной, — хотя и знал, что озирается напрасно.

Он чувствовал, что это может уничтожить его… Если он ему уступит. Если он, например, сядет — всякое может случиться — и задремлет. Или поскользнётся на коварно спрятавшемся под снегом льду. Оно расправилось бы с ним спокойно и тихо. Даже если бы он кричал и звал на помощь… И то, что осталось бы от него, нашли бы, вероятно, только весной. Или никогда. Сказали бы, что он исчез. Что его забрали. Тут ведь забирают людей. И Михник вздохнул бы спокойно, ему наверняка не нравилось, что он, Рафаэль, знает об Эмиме. Это ведь, так или иначе, было для профессора рискованным и, разумеется, не могло ему нравиться. Поэтому его бы наверняка устроило, если бы с Рафаэлем что-нибудь случилось и обстоятельства приняли благоприятный для Михника оборот.

Ветка, которую он отклонил в сторону и потом неловко, точнее, слишком быстро отпустил, сбила у него с головы шапку.

Она упала вниз далеко от него.

И всё ещё катилась по склону.

Как корона.

Он махнул на это рукой.

Он был слишком усталым, чтобы лезть за ней вниз, а потом снова подниматься в гору. Правда, потом, гораздо выше, когда злость немного утихла, он стал сожалеть о своём решении: шапка была ему впору, и он мог бы пользоваться ею и дальше, но на этот раз нужно было бы очень долго спускаться вниз, если бы он решил вернуться за потерей.

На отлогих участках склона под снегом было очень много льда. Легче всего было двигаться возле деревьев, в зарослях боярышника, там было не так скользко и в случае надобности можно было ухватиться за куст или ветку. Здесь, на пологом склоне, он почти наверняка не скатился бы вниз далеко, да и не поранился бы всерьёз, и всё-таки падать в снег и выбираться из него было довольно неприятно, поэтому он предпочитал обходить открытые места и, по возможности, двигаться по закраинам.

Только наверху, на покатом участке целины, он немного отдохнул. И снова прислушался к воронам, которые, похоже, готовились к одному из своих странных, кратких переселений, когда они исчезают на неделю-другую, а потом, невзирая на погоду и холод, опять возвращаются небольшими группами и снова начинают сбиваться в стаи.

Его трясло от усталости. Руки и лицо саднило. Ноги в сапогах и всё тело под одеждой были мокрыми, и противная мысль о потерянной шапке как-то незаметно, сама собой, превратилась в адресованный себе упрёк, который на фоне всего остального вызывал неприятие того, что он предпринимал в эти годы, и ощущение своей собственной никчёмности. Он мог бы воздержаться от глупой попытки взобраться на гору к усадьбе Грефлина. И за пьянство он себя упрекал… И всё остальное по списку неудач и ошибок, ведь всё, что приходило ему на ум, казалось пропащим, представлялось сплошным несчастьем.

Когда после блужданий, разбитый и закоченевший от холода и слегка оглохший, он вошёл в церковный дом, Михник и Эмима, склонившиеся над нотами, каждый своим карандашом отбивали ритм по поверхности стола.

Они почти не обратили на него внимания…

По сути, только Эмима на мгновенье задержала на нём свой взгляд. В то время как Михник, недовольный тем, что ему помешали, а также невнимательностью Эмимы, стал отбивать ритм ещё громче. Этого было достаточно для того, чтобы они снова начали стучать согласованно, как один человек.

Рафаэль, не говоря ни слова, прошёл на кухню. По пути он заметил, что они остановили часы…

Он рухнул на кровать. Ему было наплевать и на часы, и на полуденный благовест. Он ещё раньше, когда дотащился до церкви, решил, что сегодня не будет звонить ни к полуденной, ни к вечерней молитве и что до завтра его никто и ничто на свете не вытащит из постели.

Однако потом он всё равно не мог заснуть.

Прислушивался к стуку и к мыши, которая скреблась где-то за шкафом. В плите потрескивал огонь. С крышки на кастрюле равномерно падала капля и противно шипела на явно перегревшейся поверхности. Несмотря на усталость, он всё равно не мог не думать об Эмиме и Михнике, и об угрозе, которая казалась весьма вероятной. Разумеется, ему было непонятно, как девчонка об этом узнала, трудно было поверить, что старик всем этим с ней поделился. В таком случае он мог превратить её в соучастницу преступления и, следовательно, после совершения убийства заставить её молчать. И всё-таки он должен был предположить, что прежде, чем это произойдёт, девушка может рассказать о его замыслах. Что она и сделала… А может быть, только заметила нечто, что пробудило в ней подозрение. Однако в этом случае предупреждение не звучало бы так убедительно. Наверное, она написала бы что-нибудь о предполагаемой возможности. Может быть, о подозрении. Но не о дважды подчёркнутой уверенности, сопровождаемой восклицательным знаком.