Волчьи ночи

— Вы не заметили, по какой тропинке они пришли и остались ли на ней их следы? — это её особенно интересовало.

Рафаэль не мог ответить на этот вопрос, поскольку не обратил на это ни малейшего внимания, и ему казалось совершенно бессмысленным рассуждать о подобных вещах, однако буфетчица гнула свою линию.

И было совершенно бессмысленно убеждать её в том, что всё это вместе взятое — сплошная глупость, захолустный разум, который никто не может стронуть с места и который до поры до времени может затаиться, а потом каждый раз снова проявляться, как глубоко укоренённый и во все времена действующий закон, который — говоря всерьёз — никто и никогда не сможет уничтожить. Он ничего не ответил. Было видно, что она и не ожидает ответа, как будто примирилась с тем, что об этом деле у неё своё представление и что он, Рафаэль, так или иначе, раньше или позже должен будет узнать истинную правду.

Однако ни её молчание, ни мысль о предостережении Эмимы, к которому он ни в коем случае не мог относиться серьёзно, вскоре уже нисколько не заботили Рафаэля. Убеждённый в своей правоте, он наблюдал за буфетчицей и, немного возбужденный её близостью, представлял, как было бы здорово взять её за руку и увидеть в её глазах тихое согласие. Раньше, так сказать, всю прошедшую ночь она — в том-то и дело — всё время ускользала от него. Справедливости ради надо сказать, что временами он замечал её манящий, только ему предназначенный взгляд или улыбку, приветливо-услужливое выражение лица, когда он только для того, чтобы быть рядом с ней, заказывал жганье и как бы невольно бросал взгляд на её красивую грудь в вырезе блузки, когда она склонялась навстречу ему гораздо ближе, чем это требовалось… Он наслаждался и манящей привлекательностью движений её тела, когда она, в тесно облегающей юбке с коротким белым передничком, едва доходившим до известного места, удалялась и возвращалась, наклонялась или тянулась к буфету или полкам с бутылками и стаканами, но тогда он ещё не заметил почти по-детски озорных черт, которые даже в серьёзном разговоре придавали ей некоторую шаловливость; не заметил он и длинных мягких ресниц, красиво изогнутых, ухоженных бровей и двух маленьких чёрных родинок и одной побольше на правой стороне лица. Особенно приятно было видеть, как она произносила слова с буквами «о» или «у», казалось, что при этом её губы складываются в мягкий и влажный поцелуй. Надо было только взять эти поцелуи, выпить их, эти «у» и «о», пока они сами просились с губ.

— Скажи «кукла» — тихо, прерывающимся от нежности голосом попросил он…

Она удивленно посмотрела на него.

— Ты так красиво это говоришь, — быстро, как будто бы это было простой шуткой, пояснил он. Похоже, она поняла, потому что её улыбка и выражение некоторого замешательства явно смягчились. Судя по всему, она и тыканье восприняла нормально. Поэтому он расхрабрился и взял её за руку. Она не отняла. Позволила целовать её пальцы и запястье. Он боялся её смутить…. Оба смотрели на руки и пальцы, нежно соединившиеся в скромно выраженном желании и, соединённые, успокоившиеся в новой неизвестности. Он знал, что должен как можно скорее и всё же без излишней торопливости завоевать что-нибудь ещё. Вот только начал он не с той руки, которую теперь, конечно же, не мог поменять… А она, скорее всего, ждала. Он обнял её за плечи и прижал к себе. Но левая рука для этого не годилась. Поэтому он поцеловал её лицо и сказал, что она красивая. Чувство нежности охватило его, когда она положила голову ему на ладонь…

— Мне так хорошо, когда ты меня ласкаешь, — шепнула она. Вероятно, это должно было означать разрешение на остальное, так что он решился поцеловать её шею, а потом ниже — грудь и даже колени. Она не позволила развести их. Даже когда он присел перед ней на корточки и попробовал действовать решительнее, не позволила. Пришлось действовать окольными путями — через бока и живот и через бедра, лаская их вниз и вверх, и снова по бокам к груди… Этому она не противилась. И глубокий вздох, который вырвался из её груди, когда он гладил её под блузкой, скорее всего означал, что она не может не разрешить ему, хотя знает, что это неправильно. Было изумительно хорошо нежно прикасаться пальцами к твердым соскам и ощущать её взволнованное дыхание и её теплые ладони у себя на лице и на шее. Он целовал их, эти ладони, и шептал в них, что она должна принадлежать ему, что им будет хорошо, что у неё красивая грудь и что в неё нельзя не влюбиться. В то же самое время, вопреки охватившим его возбуждению и желанию, он не чувствовал в промежности никакого напряжения. Почти ничего. Вероятно, ей надо было бы опустить туда свою руку и прикоснуться к нему, разбудить и наконец-то позволить проникнуть в нежное тепло меж бёдер… Но она не разрешила. Напрасно он снова и снова, то исподтишка, то решительно и страстно пытался добиться своего…

— Нет так нет, — напоследок вздохнул он и, немного обиженный и в то же время обессилевший, сел на пол.

— Не пойми это неправильно, — видимо, ей было жаль, и она, пытаясь хоть немного исправить ситуацию, со вздохом продолжила: — Твои ласки меня сильно возбуждают. Не знаю почему… Таких мужчин мало. — Она коснулась его волос вначале одной, потом двумя руками, наклонилась и горячо поцеловала его в губы.

— Поэтому я и боюсь.

Он хотел притянуть её к себе, на пол, хотел…

— Нет, не сегодня, — простонала она и решительно вырвалась из его рук.

Он должен был отступить. Хотя сделал это с неохотой и разочарованием, с упрёком и вместе с тем — с пониманием. И только одного он всё-таки не понял — чего же она боялась?

V

Где-то в тумане каркали вороны. Вероятно, их было много. Ветер утих. И снегопад прекратился.

Рафаэль имел весьма приблизительное представление о направлении, поскольку густой туман плотно окутывал склоны и церковный холм, а также болотистую равнину на севере.

Ни одна собака не залаяла… Потом контуры домов, один за другим, стали расплываться и утонули в серой мгле.

Говоря по правде, у него здорово полегчало на душе, когда село осталось позади. Он даже надеялся, что его там, в домах, из-за тумана никто не заметил…

Голова всё ещё была противно тяжёлой, да и то самое предостережение не давало покоя… Однако, несмотря на это, мысли о Куколке были приятным и радостным обещанием, в котором у него не было оснований сомневаться. Правда, в последний момент она от него ускользнула. Тем не менее он верил, что это ненадолго, что в первую ночь такой игры составной частью входит женское «нет», и в этом нежном и манящем «нет» уже скрывается «да». Потаскуха вряд ли бы так увёртывалась, даже если она не профессионалка… И в кривлянии он никак не мог её упрекнуть. И те её слова о прикосновениях казались ему особенно ободряющими, они грели его, когда он снова и снова оживлял их в своей памяти: насколько искренне она ему призналась, что его прикосновения — это нечто совершенно особенное, нечто сверхвозбуждающее, так что она даже испугалась, бедняжка. Может, чувствовала, что чересчур отдаётся ему. Что потом она может оказаться использованной, и брошенной, и в то же время бессильной перед своим желанием, чтобы всё это повторилось хотя бы один раз. Он вспомнил, что она дрожала, когда он её ласкал, что у неё были потные ладони и тихая, нежная просьба во взгляде, которую она уже не могла и не желала скрывать.

Ноги были непослушными и тяжёлыми.

То тут, то там ему попадались следы, которые — судя по всему — он сам и оставил накануне. Встречались и следы животных, скорее всего, собачьи, которые перекрещивались между собой. По правде говоря, сейчас ему вообще не хотелось размышлять об этом, но мысли всё равно назойливо лезли в голову и портили настроение и приятные воспоминания о буфетчице, которая сейчас, скорее всего, сгорая от желания и мыслей о нём, улеглась под пуховое одеяло совершенно нагая.

Вороны каркали — вероятно, они непрерывно кружили в тумане — и карканье постоянно доносилось то с одной, то с другой стороны, а зачастую отовсюду, будто птицы сопровождали его, будто что-то вносили в это одиночество, всегда одинаково пустынное и голое, выплывающее из тумана в облике какой-то усталости, которая тянется, и разрастается, и не может закончиться. Её нужно было заспать… как и это странное предостережение, которое постепенно всё-таки стало казаться ему немного сомнительным, по крайней мере необычным, почти невероятным — собственно говоря, он не знал, как к этому отнестись. Ещё более невероятным ему казалось, что всё это вместе взятое — просто глупая выдумка девчонки, с помощью которой она хочет привлечь его внимание… хотя, возможно, она могла бы сделать это любым другим способом. Может быть, он не заметил? Может, девушка решилась на такое от обиды и злости? Может быть, она ненавидит профессора? Впрочем, он бы с трудом поверил в то, что старик её использует… Хотя человек никогда не знает. Во всяком случае, он решил, что девушка должна всё объяснить ему сама — он-то знает, как её прижать, чтобы она созналась…