Повести

Слова эти — мои нынешние слова, но интерес, примагничивание к имени — давние. Считается, что дети в присутствии взрослых норовят показать и себя взрослыми, изобразить полное понимание вещей, им по возрасту недоступных. А не чаще ли бывает обратное?

Несколько лет подряд я скрывал, что ловлю каждое слово Юрия Леонидовича Калашникова. Чтобы понять то, что от него нечаянно услышал, меня тянуло бродить в одиночестве. И, бродя по улицам, я разговаривал с кем-то, жестикулировал, что-то выкрикивал, прохожий, встретив меня, небось удивлялся тому, что в морские училища начали принимать тронутых.

Помню, Вовкин отец заговорил о Левине, о том, что Левин сам о себе все выдумал. И вовсе Левин не хозяйствовал, вовсе не женился, это все мечты, притом мечты даже не Левина, а мечты самого Льва Николаевича о Левине — вот, мол, как славно жилось бы Левину, будь он нормальным человеком. Но нормальным-то Левин ни в коем случае и не был, и быть не собирался, а самое острое и, может быть, единственное наслаждение доставляло Левину сознавать, что он не такой, как все, а ущемленный… От бабушки мне этого было не услышать. Когда я впервые понял отчетливо, что Мария Дмитриевна не понимает Толстого, меня пронзила жалость к ней, чуть не боль. Не понимает — значит, не любит. Надрываясь, она тащила нас с Машей, вытаскивала, не подозревая, что у нее, оказывается, так мало собственных сил…

— Вот уж кому не повезло, — слышал я в очередной раз от Юрия Леонидовича, — так это Блоку. Ах, Блок, ах да ах. Гений. А гений раз увидел через Пряжку, что бродяга наклонился к трубе, из которой что-то сочится. И панику поднял: конец, конец всему — человек пьет сточную воду! Но вода-то никакая не сточная — труба от водопровода, Александр Александрович просто не разглядел… В чем не повезло?.. Да в том, что ему уже слова обыкновенного и произнести было не позволено…

Услышанное я уносил к себе в гнездо по соломинкам. У меня уже появились записные книжки, пометки на листках. Я все ждал, что Юрий Леонидович как-нибудь заговорит при мне и о Грибоедове, но не дождался. Если я вообще что-то от него слышал, так и это было случайным. Слова, сотрясавшие весь карточный домик моих начальных представлений о литературе, произносил человек, который едва помнил, что я есть на свете.

И чем дольше, тем больше я ждал этих слов и тем глубже таился, — в них мне мерещилась настоящая правда. Мне казалось, что такое можно услышать лишь тайком.

Мне было двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Но не больше четырнадцати, в четырнадцать я видел Юрия Леонидовича в последний раз. До рождения Насти оставалось два года, год, несколько месяцев.

Чайного цвета хвост от винтов (может быть, таким странным путем заявляло о себе уже почти прорвавшееся сквозь дымку солнце) таился где-то глубоко, а на поверхности струи шли, плавно переплетаясь, не было ни гейзеров, ни брызг, вибрации кормы почти не было слышно.

Судно носило имя таинственного человека.

Мы оставили к югу Таллинн, потом к юго-востоку Ригу. В южной части Балтики я нечаянно в лифте встретился с капитаном. Компенсируя ему перенапряжение от первой встречи, я, поздоровавшись, молчал. Но Анатолий Петрович человеком оказался незлопамятным.

— Борнхольм проходим, — сказал он. — Помните чем Борнхольм примечателен?

Я предположил, что бессмысленным сопротивлением немецкой группировки уже после общей капитуляции. Впрочем, это было единственное, с чем у меня связывалось название Борнхольма.

— Так ли уж это примечательно, — сказал капитан. — А вот то, что на Борнхольме жил в детстве Мартин Андерсен-Нексе, вы знаете?

У меня вырвалось, что я, так случилось, ничего не читал Нексе.

— Не верю, — сказал капитан, — вы же человек, имеющий прямое отношение к книгам. Вы не имеете права мало читать. И Нексе вы читали. И Карамзина.

Капитан вышел из лифта, и разговор на этом оборвался, но я ушел к себе в каюту с чувством скорее удовлетворения, нежели стыда. Человек, так категорически верящий в профессиональную компетентность другого, уж сам-то, думалось мне, наверняка профессионал высокого класса. Как ни говорите, приятно думать, что судно, на котором ты плывешь, в хороших руках.

Мы весело обегали Ютландию. В проливах нас застал удивительный закат. Пассажиры высыпали на левый борт с фотокамерами. Неправдоподобно черная туча висела неровным краем над ютландским берегом, ниже ее небо латунно желтело. Дания лежала по обе стороны милях в восьми. Золотая нитка отблесков по неровному черному бархату воды была вполне к месту, над этими водами стоял отблеск Шекспира.

Туристы лопотали, глядя на закат. Один старый, со шрамом во всю щеку, пристроился рядом и все норовил, видя у меня в руках фотоаппарат, общаться. Должно быть, он хотел что-то узнать насчет съемки, хотя то, что было у него в руках — килограмм японской оптики и электроники, — рассчитано именно на полного фотопрофана — нажимай себе кнопку и ни о чем не заботься. Я ему объяснил, что не говорю по-немецки. Тогда он решил перейти на русский. Слов у него в запасе было целых три, при этом, правда, два одинаковых.

— Ничефо, — говорил он. — Рапотай, рапотай!

И смеялся. И снова повторял, хотя тощая фрау куда-то настойчиво его звала.

Уходя в вечернюю мглу, скрывались из вида берега игрушечного королевства, которое фотолюбитель со шрамом оккупировал со своими приятелями сорок лет назад за один день.

Я думал о том, что понятие о возрасте применимо, конечно, не только к жизни отдельного человека, есть возраст и у стран. Детство, юность, годы возмужалости, пенсионный достаток. Какими отрочески воинственными представляются нам предки нынешних флегматичных норвежских моряков, какие страшные религиозные войны сотрясали в средние века заснувшую впоследствии Фландрию, как грозно звучал некогда титул короля той страны, в водах которой мы сейчас шли! В семнадцатом веке Дания владела Норвегией, выиграла подряд две войны у могущественной Швеции, принудила к почтительности ганзейцев Любека и Гамбурга, завела колониальные дела в Индии. Соседям Дании тогда было не до шуток. Но минуло триста лет, и все переменилось — деревянные игрушки, налаженное производство пива (в жестянках только на вывоз, чтобы не засорять свою территорию отходами), памятник великому сказочнику. Игрушечное королевство спало на своих островах и полуостровах по обе стороны.

Матрос убирал расставленные на юте шезлонги и ставил их под козырек прогулочной палубы. Поглядывал приветливо.

— Как дела? — спросил я.

— Нормально. — Но, видно, уж очень хотелось поделиться, и он добавил: — Лоцманов опять не берем!

— А что тебе лоцмана?

Он с удовольствием поставил шезлонг. Мое незнание доставило ему истинную радость. Когда мастер проходит датские проливы без лоцманов — всей палубной команде идут чеки в магазин «Альбатрос» за экономию судном валюты. Пассажирской службе не идут, а им, палубе, идут. Это справедливо, хорошо придумано. Я предположил, что дело копеечное.

— А это как смотреть. На два блока «Мальборо» тютелька в тютельку.

— Уже вымерено?

— Как в такси, — с наслаждением ответил он.

Я не курю, но за парня порадовался и пошел повыше, на пеленгаторную палубу, на самый верх, чтобы совсем не было людей. Там кругом стояла темнота и посвистывал ветер.

Тут меня нашла Настя. Судно велико, да не так, как поначалу думаешь.

— Ну вот, — сказала она.

Нам опять что-то мешало. Но ведь не для того я здесь появился, чтобы приставать к ней с расспросами? Сама потом расскажет, что захочет, — небось я ей поближе буду, чем здешний народ. Тему нашла она сама.

— Это замечательно, что вы сами решили не сидеть все время за одним и тем же столиком… Понимаете, тут многие плавают для того, чтобы поправить свои дела…

— И ты?

Черт меня все-таки дергал за язык.

Море было совсем черным, ветер немного улегся, или просто мы сбавили обороты, и еще больше похолодало.