Страница 100 из 100
Надо сказать, что столь прямое выражение чувств не так уж часто встречается в прозе Глинки. Если никто не находит удивительным, когда критики говорят, например, о женской прозе, то почему бы не сказать, что существует мужская проза? Мужская не как принадлежность автора к мужскому роду, а как качество. По отношению к Чехову или Стендалю, допустим, применять этот эпитет будет малоплодотворным занятием, но вот Мериме, Киплинг, Хемингуэй… Я далек от каких-либо сравнений и готов признать все обвинения в субъективности, но разве это что-нибудь меняет в том, что прозу Михаила Глинки мне хочется назвать мужской?
Он любит сильные концовки. Когда чувство не дает себе воли. Например:
«Ну ладно. Я бы, может, даже обнял его, но он сидел за своей железной штангой. Да и руки у меня были заняты».
Открытой эмоциональности герой его, а вместе с ним и автор, как будто стыдится. Деталь — другое дело, тут как бы ничего не сказано, и то, что вы ощущаете при этом, ваше дело:
«В руках у меня хрустнуло стекло, я слышал, как из раздавленного ареометра полилась кислота, как стала капать на пол.
…Кислота начинала жечь мне под ногтями».
Видно, как нравится ему сказанное Олегом: «Прощайте, дорогой друг» и как рад он помощи Библии, которая избавила его от подробных описаний любовной ночи: «Потом была ночь, а потом было утро». Что ни говорите, а во всем этом тоже угадывается рисунок поведения, в котором переплели свои линии мечта и реальность.
А в мечте герою видится «огромная семья под овальным на весь стол абажуром, и под этим абажуром сидели и Каюров, и выздоравливающий Володя, который не может не выздороветь, потому что у него теперь есть семья, и все ждут прихода «Грибоедова», поскольку за столом нет Насти, а потом звонит из своей Дании или Швеции Олег, и его тоже под этим абажуром ждут, потому что все этого мальчика любят. Семья имеет такую странную форму. В семье нет Андрея, но Андрей обязательно тут же — он ходит у нас за спинами и бросает едкие краткие реплики, а если его почему-нибудь нет, нам без него ничего по-настоящему не решить».
У каждого времени — своя мифология. «Огромная семья под овальным на весь стол абажуром» тоже, на мой взгляд, часть современного мифа. Воспоминание о «золотом веке» больших семей и коммунальных квартир здесь сопряжено с потребностью в духовном братстве. Такие мифы рождаются в душах рано осиротевших, на просторах нашей безбытной родины, а потому я уверен, что в спутниках и собеседниках у Михаила Глинки недостатка не будет.
Николай Крыщук