Повести

«Я стою над Володей, которого оперируют, и мне страшно. Страшно оттого, что мне за него не больно. И я хочу найти виновных, виновных в том, что я, друг его детства, за него сейчас не молюсь. Кто в этом виноват? Неужели я сам? …Заново ничего не выходит, и время идет, и уже нет любви и нет дружбы, но они необходимы нам, и тогда на их месте появляется стыд, стыд от того, что мы предали самих себя, зачерствев. И уколы этого стыда я даже сейчас с готовностью принимаю за что-то другое. Мол, тревожусь за Володьку. Хватит врать. Не особенно-то я за него тревожусь, просто не хочется себя считать черствым дерьмом. И признаваться, что с дружбой, которую нам завещали, ничего не вышло. У Марии Дмитриевны с Верой Викторовной выходило, а у нас не вышло. У Насти же не осталось даже чувства родственности».

Есть искушение и в том, что люди потеряли чувство родственности и оказались не на высоте завещанной им дружбы, обвинить время. Эпоха действительно работала в этом направлении старательно и последовательно. Но не все в человеке детерминировано историей. Как верно сказал классик, человек отвечает не только перед своими убеждениями, но и за свои убеждения. Можно добавить: не только перед своими чувствами, но и за свои чувства. И тут приходит срок всмотреться в себя и отвечать перед собой.

В один из моментов Егору кажется, что они с Володей, расставшись в детстве, нарушили какие-то инструкции судьбы (название, вынесенное мной в заголовок статьи, взято из повести). И значит, вина за разрушенную дружбу лежит прежде всего на Егоре, поступившем в училище, в которое Володя поступить не мог. Но это, несомненно, мнимая вина. Если некие инструкции и положены нам в нашем начале, то они могут предписывать лишь исполнение собственного призвания и в дальнейшем — верность своему делу. Если говорить о доброте и верности, то дело и есть конкретнейшее воплощение их, потому что оказывается еще и проявлением верности себе, своей природе. Правда, на эту магистральную дорогу человек выходит, как правило, извилистыми, иногда совсем слепыми тропинками, теряя на этом пути порой самое ценное.

Не сразу нашел свое призвание Егор, трагически поздно вернулся к живописи Володя. На годы увлекло его в сторону больно раненное самолюбие, и взялся за кисть он, пройдя черную полосу отчаяния и изрядно ожесточив душу. Но инструкции судьбы все же сработали. И у Володи, и у Егора.

Если бы и из последнего внутреннего происшествия, которое случилось с Егором в операционной, он стал делать новые выводы, они, возможно, и понравились бы нам красотой или глубиной построения, но неизменно вызвали бы чувство досады. Если бы он вдруг полюбил Володю, как в детстве, мы бы, скорее всего, ему не поверили. Если бы он стал просиживать сутки у его больничной койки… корабль повести просто сел бы на мель. Егор не стал делать ни того, ни другого, ни третьего.

«Не знаю, что движет мной сейчас. Знаю лишь, что работа — это немедленное действие. Именно немедленное. …Все остальные дела — они подождут. Все, кроме этого. Кем бы тебя за это ни посчитали.

— Меня несколько дней не будет, — сказал я архивисту.

— Но как же…

— Постарайтесь обойтись, — сказал я. — Оля вам поможет.

Я отключил телефон в квартире и сел за эти самые листки».

Думаю, что XX век не придумал лучшего способа бороться с жизнью и с судьбой, выполняя тем самым инструкции ее. Для человека, привыкшего к роскошеству философских откровений прошлого века, быть может, покажется бедновато. Но зато надежно и честно.

Это Александр Блок, Тоже как-никак наш современник.

Мне нравится вычитывать из самой манеры автора, его оговорок и беглых характеристик некую тайну, которая даже на языке искусства никогда не высказывается прямо и до конца, отчасти потому, что до конца не осознается. Может быть, это и есть тайна личности, ее нежнейший, недоступный для последнего выражения фон. Чаще всего в классической литературе мы находим это в женском образе. Глинка, конечно, тоже многое передает своей любимой героине — Оле. Но я собираюсь обратить ваше внимание на образы двух мужчин, вернее юношей, почти мальчиков. Этим я хочу еще раз подтвердить, в частности, что мои рассуждения о выборе поведения и судьбы — не изобретение отвлеченного ума, а верное отражение глубинных мотивов этой прозы.

В «Горизонтальном пейзаже» макаровцу Алеше Глинка уделяет чуть больше страницы печатного текста. Олег из «Конца лета» тоже герой вполне второстепенный. Но интонации автора, которые как бы с быстрины вырываются на широкий простор, где не хочется торопиться, говорят о том, что на этих страницах и нам стоит остановиться. И прежде всего задуматься над тем, что роднит этих, в общем-то непохожих, людей и что так привлекает в них автора.

Истоки этих характеров как будто совсем в разном. Про Олега говорится, что «по нему не ездили, его не строгали, с него ничего не соскабливали, и его не грунтовали заново». Первое ощущение от Алеши, что его «жизнь уже обрабатывала горелкой и пескоструем, пытаясь уничтожить то, чем отличался он от других людей». А итог удивительно похожий. «Сдержанная приветливость» Алеши и «спокойствие» Олега. Про Олега: «Такого вы можете не бояться — он никогда ничего не сделает у вас за спиной» и «нет ни малейшего намека на то, что Алеше приятно было бы собеседника подловить». Оба оставляют впечатление чего-то почти невозможного или даже не бывшего. Алеша: «Становится ясным, что в этом мальчике осталось живым то, что полностью устраняется перемешиванием, когда людей, как кашу, жизнь вдруг начинает мешать общей мешалкой». Олег: «Мальчик будил во мне воспоминания о том, чего, вероятно, и не было никогда».

У мальчиков этих действительно совсем разный социальный опыт и облик. Встретившись, они, скорее всего, прошли бы мимо, не признав родства.

«Когда я пригляделся к нему, — говорит автор об Олеге, — то вновь словно старая музыка из-за старых деревьев парка донеслась до меня. Я не мог себе представить юношу современней, и все же он был из давних времен».

В Алеше ничего аристократического, благородно-дворянского нет. Если уж говорить о родословной, то он скорее из разночинцев:

«Мальчик этот, видимо, из семьи не очень-то великого достатка. Это семьи, где дети — продолжение породы своих родителей, а не существа враждебного родительскому образа мыслей. Это семьи, где детей не бьют, где их стараются оберегать от страшного в жизни, и дети, вопреки законам педагогики, вдруг рано начинают многое и уметь и понимать. Именно такие семьи почему-то при разного рода общих невзгодах скорее всего теряют своих мужчин. Неживучие мужчины в таких семьях — это генетические, можно сказать, добровольцы».

И снова об Олеге:

«Воспитание это? Инстинкт?»

Тайна. Может быть, талант оставаться во всех обстоятельствах равным самому себе. Ну и конечно — необыкновенная удача наследования, завета, традиции, удача, которую подарила им не только природа, но и случай, потому что, как уже говорилось, родословные дерева время рубило и по корням, и по ветвям.

Впрочем, стоит ли объяснять то, что действительно до конца необъяснимо, но что всем понимающим прекрасно дается в чувстве или, как у Глинки, в своеобразной ностальгической мечте:

«Может, и во мне было когда-то подобное что-то? Еще до того, как, держась за борт катящейся по лесной дороге детской коляски, я шел с бабушкой на восток? Еще до того, как я готов был возненавидеть Калашниковых, потому что мне не рассчитаться с ними никогда, ведь из-за них я не умер с голода? Еще до того, как счастливо печатал левой ногой под буханье большого барабана на Петровской набережной? Может, в каждом из нас жил сначала совсем другой человек, которого потом не стало?»