Исчезнут, как птицы

Он вспомнил её руки, ознакомительный взгляд, скользящий по поверхности новой обстановки. Пустынный берег. Мухи-перебежчицы на сгибах клеёнки. Дымок тонущего в борще парохода. Папки. Пыль. Слабые касания пока, робкие. И для него нет ясности.

Да, ему не хватает ясности и твёрдости. Рябоконь сказал, что он даром теряет время. Он каждый день разбивает маленькие юношеские часики – ведь они так дёшево стоят. Потом в дело пойдут часы побольше. Потом он начнет расшвыривать будильники. А кончится всё огромными пристенными часами – в полный рост об пол ахнут.

Он посмотрел на часы. Его «Командирские» показывали без двадцати пять. Можно было идти домой. Никто уже не вернётся в отдел; срочное время, время, которое поджимает, без остатка заглатывает тех, кого к концу дня настигают «распоряжения».

До автобусной остановки Гостев мог добраться обычным путём по тропинке, бегущей вдоль границы треста, той самой стены, сложенной из бетонных плит. Но для этого надо было выйти во двор – вот уже тревожные секунды нахождения в запретной зоне, потому как окна, окна! – и ещё открыть калитку, сваренную из уголков, которая обязательно норовила, подлая, как-нибудь коряво и вычурно скрипнуть на прощание. Оставалось два «или». Впрочем, первое не просто рискованное и неудачное, а откровенно наплевательское, даже не «или», а всё-таки «ни в коем случае»: та же калитка (к чёрту душераздирающий скрип!), поворот налево, за угол шараги, и расстреливаемое возможными взглядами в спину пространство между мастерскими и складом до самого треста. Оставалось второе. Это «или» было закоулочное, спрятанное внутренним двором; выход из шараги сразу в пристроенный гараж, мимо автобусов и другой техники – наружу, а дальше под навесами, по стеночке, с другой стороны мастерской, в которой обитает Швеллер Яков Борисович, старый токарь, – и прямо на дорогу.

Гостев выбрал второе. Безлюдная лестница вниз, железная дверь, полумрак гаража, снова дверь-близнец, солнце в лицо, голоса в уши, запах бензина в нос, двор, а там – майна-вира, давай-давай, что ж мы, не мужики что ли? Берись, братва, поддай чуток, газуй, стойте, черти, глуши мотор, взяли-подняли, зацепили крючьями и опустили на ЗиЛ с откинутыми бортами токарный станок.

Гостев глазам своим не поверил – людей полно, не пройти. Отступать было поздно. Он только пакет, в который «Девонширскую изменницу» положил, за спину спрятал. Его увидели. Все тут: Кирюков, Вероника Алексеевна, Лида, Шкловский, разумеется, а также Шестигранник, Ага и ещё трое неизвестных. С подножки машины шофёр спрыгнул, мужчина лет пятидесяти, Витюшкой его звали. Все его так называли. Бывало кликнут его по делу какому-нибудь: «Витюшка!» – а он ладонью от себя встряхнёт упредительно, «ща» скажет, блеснёт железными зубами, только его и видели, пыль из-под колёс; гонять он любил. Из тё-мной мастерской на свет вышел Швеллер Яков Борисович с тряпкой в руках, в очках с треснувшим стеклом в одном кружке, жёлто-коричневые дужки связаны между собой через седой затылок резинкой.

– Ну что, Борисыч, порядок?

Во рту у Витюшки отчаянно блестело. Белые блики плавились на новой голубой поверхности кабины. Станок выглядел одиноким грязным пятном, выставленным на всеобщее обозрение. Вот и объяснение распоряжений, таинственных попаданий в цель, «яблочко» на колёсах, на открытой платформе, подумал Гостев и посмотрел в сторону Шкловского. Тот на него не смотрел. Про Гостева забыли. Он был совершенно случайной фигурой, по собственной ошибке оказавшейся на этой нервной и хлопотной церемонии водружения станка.

– Посмотрим-посмотрим…

Яков Борисович оскалился слёзно – в левом глазу дым, в углу красногубого рта «Беломорина» зажата. К нему прислушивались, часто обращались по разным вопросам, опыт его почитали. С чертежами или с деталью какой-нибудь подойдут: «Яков Борисович, как тут обработать?» – и услышат туманное, седое: «Посмотрим-посмотрим…» Обстоятельным движением он найдёт на лице место очкам. Секунда, другая – уже смотрит, шевелит губами, яснее становится, уже рассеивается понемногу туман, мурлычит старый токарь про себя песню. Готово. Говорит мало – лишнего лыка в строку не вставит, «здесь легонько пройдёшься, тут са-мую капочку снимешь…» Несколько слов – зёрен внимания и проникновения в самую суть. Вопрошавшему остаётся только проращивать их.

Он неторопливо приблизился, прищурился, поглядел, присел, выпрямился и спросил:

– А выдержит?

– Вот! – выпалил Шестигранник. – Точно! Золотые слова!.. Жму руку, Борисыч!

Он кинулся к старому токарю и сунул ему в тряпку ладонь.

– Ну так, вот так! Ага! – встряхнулся разболтанный весь, шмыгающий носом Ага.

– Какие слова? – спросил Кирюков.

– Золотые, – подсказал Шкловский.

– Яков Борисович сомневается в крепости платформы, – это трое неизвестных Гостеву, но известных руководству пояснили; все трое тёмные, промасленные, кепчатые.

Гостев подошёл поближе и тихо спросил у женщин, кивнув в сторону вызывающей сомнения конструкции:

– Что это?

– Символика, – ответила Лида.

– Нет, – поправила её Вероника Алексеевна, – атрибутика.

– А-а, – протянул Гостев и вытянул из нетасованной колоды, которая называется памятью, единицу красной масти. Карта была обязательная, мелькавшая прежде в чужих руках. Многое ему становилось понятным. Но что на эту карту ставили? Он снова взглянул на Шкловского, а тот на него словно с некоторым недопониманием происходящего глянул: каково мол вам всё это? – единственного здравомыслящего здесь человека почему-то признавал в Гостеве. Почему его? Потом глаза отвёл в сторону, а там, в стороне той, не только глаза прятались, там какой-то умысел был, причина его присутствия во дворе в роли терпеливого переводчика и… заинтересованного наблюдателя. Или это мне кажется? – подумал Гостев.

– Не выдержит? – спросил Кирюков.

– Владимир Алексеевич интересуется, когда можно будет украсить машину, – перевёл Шкловский.

– Не, толку не будет, – сказал Шестигранник.

– Так подложили же под него… – встрял простодушный Витюшка.

– Свинью.

– Какую свинью?

– Хрюшку, Витюшка, хрюшку.

– Да ладно! Укрепить можно. Там же петли монтажные есть.

– Ох и поедут эти петли, запоют тебе «хрю-хрю»… Не… не то.

Трое неизвестных Гостеву, но известных руководству сказали Кирюкову:

– Потянет.

– Как?

– Всё будет нормально, – скользнул ему в ухо близкий Шкловский.

– Не, – повторил Шестигранник.

– Мы вам больше не нужны, Владимир Алексеевич? – спросили женщины и благоразумно удалились.

– Значить, не выдержит?

– Тут уголки можно приварить.

– Не. Какие утолки, голова твоя садовая?

– Точно. Сварка нужна.

Один кепчатый, из неизвестных Гостеву, но известных руководству, спросил:

– Что вы так всколготились?

– А иначе завалится всё, – сказал Витюшка, косясь на нежную голубизну нового ЗиЛа.

– Значить, неизвестно?

– Владимир Алексеевич спрашивает, что думает по этому поводу Яков Борисович?

Старого токаря не было.

– А этот… – поморщился Кирюков. – Где?

– Да, этот самый? – Шкловский, оглядываясь, защёлкал в воздухе пальцами.

– Куда Ага подевался? – спросили трое кепчатых.

А вот и он – «туточки я» – выскочил готовым из тёмной мастерской, как чертёнок из табакерки выпрыгнул: лицо красное, глаза виноватые; белыми рукавицами взмахнул.

– Ну так… Бу сде… Ага.

– Он говорит, что к 1 Мая успеют.

– Двёрку-то прикрой.

– Яков Борисович, станок почистить бы надо, а? А то как-то неловко – машина у меня новая… – Витюшка улыбнулся, взял ведро в руки.

– Давай сполосну.

– Я тебе сполосну, чумазый! Морду свою ветошью протри.

– Ты сам уже на ветошь похож, Борисыч.

– Чего ждём? – спросили трое кепчатых.

– Значить?

– Договорились?

– Здравствуйте!

– Погодь-ка… Не, не то.

– Ну!.. Гы… Как этот… Вот.

– Или платики тут можно приварить.

– Что?!