Исчезнут, как птицы

– Платики.

– К баранке твоей если. Не то.

– Какие такие платики?

– Такие… Вот ведь… Ага. …Ну?

– Уберите его отсюда!

– Ты этого… Вот… Сам давай… Ага!

– Ну всё что ли? – спросили трое кепчатых, нетерпеливых, трое нудных, всем уже надоевших.

– Не, а стоять он где будет? Место ему есть?

– Кто?

– Борисыч-то наш. А, наука?

– Сам ты «наука». Варить надо, – убеждённо сказал Витюшка; он стоял широко расставив ноги, тяжело глядя вниз.

– Ага! Тут не эта… Вот как! – потрясал белыми рукавицами Ага.

– Да уберите вы его отсюда, в конце-то концов!!

– Так значить…

– Вы хотите сказать, что всё напрасно?

– По домам что ли?

– Идите вы знаете куда!..

– Ага! Во-во… Оно самое. Гы!

– Платики, только платики!

– Здравствуйте!!

– Мы же не идиоты?!

– А вы кепки на глаза надвиньте поглубже – в самый раз будете.

– Что?!

– И всё же, что вы предлагаете?

Голубые округлости ЗиЛа, старческая угловатость станка… Ага, вот и рукавицы белые мелькают, неношенные. Узкое пространство двора в производственных потёках, окурках, во! Не, тут Гостеву места мало, чтобы развернуться для смеха. Здесь он будет подсмеиваться, прыгая на одной ноге. Ну? Тесный смех, значить, будет, зажатый. Смешок. Гы!

– Тут надо… – сказал Гостев; ёкнуло в нём одно забористое словечко, один активный глагол, который никогда не иссякает, будучи повторяем каждую секунду миллионами людей. Стыдно ему не было. Шкловский в переводчики не потребовался.

Глава седьмая

Градусы настроения

Следующий после волнующей погрузки станка день был днём, подписанным в печать и сданным в набор ещё в апреле, но текст его набирался уже для мая. Утренняя производственная канитель, в которой Гостев по-прежнему оставался бездействующей фигурой, всё же не позволяла ему проникнуть в текст «Девонширской изменницы». Роман оставался лежать невостребованным в ящике стола. Начальник был рядом. Говорил, писал, ритмично покашливал. Двигались куда-то слова, продвигались и какие-то, судя по всему, важные дела. Уличное тепло нарастало, а в отделе так тем более, его объятия крепчали, и теперь разохотившийся апрель, заключённый в строгие календарные рамки тридцати тонких листочков, перекидываемых на столе Шкловского, ревниво поглядывал на близкий – всего два переворота – спешащий ему на смену под красными флагами май, а Гостев, находясь под известным натюрмортом фламандской школы, поглядывал на Ларису.

В обеденный перерыв снова сидели в столовой и говорили о предстоящем празднике, прихлёбывая борщ в четыре руки; основную мелодию выводили ложки, хлеб был вялым аккомпанементом; и снова мухи были.

– На демонстрацию пойдёшь? – спросил Гостев.

– Надо подумать, – ответила Лариса.

– А чего тут думать? Солнце. Тепло. Дождя не обещали… Занята чем-то? – осторожно спросил он и подумал: «Может быть и занята… кем-то…»

– Да нет вроде, – вспоминая что-то, одновременно утверждая и сомневаясь, ответила она.

– Прогуляться, – пояснил он.

– Хорошо, конечно, – согласилась она.

– Просто, – снизил он требования к праздничному дню.

– Понятно, – вздохнула она.

– А? – спросил он ненужно, не за себя, мол, прошу, за друга. Очень похоже было. Он поймал себя на этом сходстве и удивился: «Какого друга?»

Она отодвинула пустые тарелки, взялась за стакан с чаем.

Вроде бы договорились. Всё же Гостев отметил в ней что-то стороннее, нездешнее, не в том смысле, что не в столовой она находится, – нет-нет, как раз в столовой. А словно как бы и дальше где-то, глубже, но то ли направо надо идти, чтобы приблизиться к ней, то ли налево, Гостев не ведал. Какими градусами измерить её настроение, под каким углом на неё посмотреть, чтобы взять верный тон, чтобы не ошибиться? Договорились. И вдруг она повеселела. Засмеялась даже.

– Что ты? – спросил Гостев.

– Да так, – снова усмехнулась она.

– А всё же?

– Ты не знаешь.

– Конечно, не знаю.

Её смутный смех и предчувствие случая, которым с ним не хотят поделиться, – это его несколько задело. Разве не предлагал он ей заключить договор о смехе?

– Может, одолжишь всё-таки немного веселья?.. Смотри, стакан разобьёшь.

Она поставила стакан на стол и только начала было рассказывать пресекающимся от смеха голосом: «Сегодня… Утром…» – как подошедшая с подносом в руках женщина, та самая Нина Владимировна, которая «застукала» их в комнате, обладательница полных бёдер (как вёдра колышутся, не расплескать бы весь интерес), сладким голосом спросила: «Лариса, у вас свободно?» Лариса только головой кивнула, прыснув в пустой стакан. Нина Владимировна на всякий случай улыбнулась Гостеву, мол, понимаю, разговор у вас такой смешной, и он лишь потом, 1 Мая, услышал в вольном изложении Шестигранника, пересыпанном бойкими, как гвозди, словечками, историю о том, как одну женщину из треста напугала крыса. Случилось это в туалете. Крыса выскочила откуда-то сверху, из-за труб и – хотя в это трудно поверить – чуть ли не на шею той женщине упала, так что она пулей вылетела в коридор с кричащим, перекошенным ртом и не вполне, так сказать, одетая. «Да ты её знаешь… важная такая, – объяснял Шестигранник Ивану Петровичу и разводил руками, показывая непомерные объёмы. – Ходит, как вёдра носит». Они засмеялись. Гостев представил себе сладчайшую Нину Влади-мировну в ту роковую минуту и сокрушённо вздохнул.

1 Мая было воскресенье. Праздник требовал праздничного настроения. Одной красной единички в календаре для этого было мало. Сидели в отделе, пока было время до выхода на демонстрацию, и пили вино; ещё Витюшка был и кепчатый один.

– Да нет, спасибо, не буду, – отказался Гостев.

– Ты что – больной? – удивился Иван Петрович, протягивая чашку.

– Больной и мокрый, – сказал Шестигранник, откусывая бутерброд с колбасой.

Гостев наклонился и под стулом, на котором он сидел, увидел обширную лужу. Он пощупал сиденье, оно было сухим.

– Откуда это она взялась? – прожевал вопрос Витюшка, он стряхивал с брюк крошки.

– Известно откуда, – заметил Шестигранник.

– Эх ма! – очнулся кепчатый; он вскочил и по тонкому следу на полу вышел к сумке, поставленной в углу, у шкафа. В сумке стояла стеклянная банка из-под сока.

– Лопнула, что ль? – выдохнули все, кроме Гостева.

– Трещинка, – тихо сказал как-то сразу весь сморщившийся кепчатый.

– А в голове у тебя трещинки нет? – передразнил его Шестигранник.

– Тоже мне, додумался… На стол не мог поставить? Что мы, не люди что ли?

Покивали головами, повздыхали, зашуршали газетой, разрезая на ней стальной линейкой (ножа не было) сыр, хлеб и колбасу. Ну вытекла. Что же делать-то? Не умирать же теперь? Ещё есть. Наливай. Гостеву, чтобы не быть белой вороной, птицей больной и мокрой, пришлось тоже выпить.

– Ты сырком… сырком давай, – советовал ему Иван Петрович и в первый раз и во второй на закуску. Так оно вроде и хорошо пошло, не чуждо, по-людски стало.

– Ты к людям поближе будь.

– Я и так… близко.

Сплошные колени вокруг. Плотно так сидят. Ну ничего, всё по-людски вроде. Сыр, хлеб и колбаса. В самый раз. Линейка в крошках. Нормально. Колени и руки. Руки и запрокидывающиеся головы. Он перебрался за свой стол. Ничего. Вертел в руках чашку и разглядывал узоры. Всё в порядке. И с этой стороны цветы и с той. Как жарко! Эх, весна! На улицу бы! Хорошо, но мало, говорили вокруг, можно было бы ещё. Куда же ещё? Ещё идти. Куда идти? Здорово живёшь! Мужики, куда это он собрался? А так вроде бы ничего. Не, в самый раз. Ага, шмыгнул носом Гостев.

– Раньше, бывало, – вздыхал трезвый Витюшка, несколько грустный от того, что ему за рулём сидеть, Якова Борисовича везти, – когда я на погрузном работал, зайдёшь в перерыв в магазин… он напротив был… подойдёшь к девчатам знакомым и попросишь…

– Ящик, пожалуйста, – подсказал смешливый Шестигранник. Гостев за столом. А тут вот как: выйти уже не получится. Тут вроде неплохо. Самого себя вытащить за волосы Гостев не мог, и он продолжал сидеть, почему-то со сдвинутыми коленями, вспотевший, раскрасневшийся, словно его теснили. Снова шмыгнул носом. Один в поле не воин, один и у каши загинет, одной рукой и узла не завяжешь. Но, впрочем, и одна речь ещё не пословица. Это он у своей бабушки набрался. А тут другого набрался. Ближе надо быть. Сошлись потоки. Хотя немного выпил. Чашка в руках. За волосы, мокрые волосы. А как же ты хотел? Не ожидал? В самый раз, для настроения. Снова цветы и цветы. Целый розарий. И так тебе пожалуйста, и так.