Исчезнут, как птицы

Предисловие

Начиналось всё с рассказа. Мною руководило желание написать небольшую и «ленивую» историю, в которой главными действующими лицами были бы он и она, плюс жаркое лето, так ничем и не закончившееся. Хотелось описать состояние грусти и медленное течение времени. Словом, это должен был быть вязкий, сотканный из тяжёлого влажного воздуха рассказ об упущенных возможностях, о монотонной рабочей обстановке в какой-то конторе за городом… Было острое желание передать словами почти физическое ощущение жары и огромного, бескрайнего пространства, исторгавшего одновременно и тоску и слабую надежду в виде вопроса. По крайней мере такая картина сложилась у меня в голове. В общем, мне хотелось говорить о просвещённом одиночестве и, если вспомнить известное выражение, о «смутном впечатлении кожи».

Принявшись за дело в некотором расслабленном состоянии, которое, по-моему мнению, должно было соответствовать неспешному рассказу, я вдруг обнаружил, что эта история начинает обрастать подробностями. Появились новые герои, и довольно скоро я понял, что никакой это не рассказ.

Главному герою надо было заняться чем-то ещё, кроме обедов в пыльной столовой и хождений по залитым солнечным светом железнодорожным путям, пропахшим смазкой, в поисках пугливой мордочки неизвестного зверёныша, поэтому в руках у него оказалась книга Августина Гильермо Рохаса – приём довольно распространенный и позволивший мне надеяться на нечто большее. Я стал думать, что пишу повесть, но вскоре и это предположение оказалось неверным. Начав с государственной смерти общесоюзного и мирового масштаба, случившейся в начале 80-х, я задумался о великом отечественном молчании и о многом другом. Дальнейшие же события, как сказал бы какой-нибудь прилежный и восприимчивый герой Августина Гильермо Рохаса, ввергли меня в пучины необъяснимого и загадочного.

Я, например, никак не мог предположить, что зазубренный, ножевой Базякин вырастет в такую трагическую фигуру. Ничего я еще не знал тогда и о тех страшных событиях, которые произошли в третьей части. А разве могло прийти мне в голову, что рассказ Августина Гильермо Рохаса «Больные ноги» из сборника «Предостережения судьбы» самым непосредственным образом коснётся и меня? Кое-какие сюжетные ходы подсказал мне другой роман автора «Девонширской изменницы» – «Беспорядочное отступление» и его же единственный написанный на английским языке рассказ «Пощечина» (Box on the Ear).

«Девонширская изменница» поначалу должна была стать ироническим противопоставлением жизни, в которой ничего не происходит. Любопытная монография Габриэля Травалье «Августин Гильермо Рохас – подлинная история выдуманной страны», любезно переведённая мне с испанского Олегом Белолипецким, работавшим в библиотеке университета Бильбао, и оригинальная статья Энтони Бирна «Новый романтик», напечатанная в журнале «Eleven» (№3, 1986г.), вроде бы и предполагали такое использование произведения известного латиноамериканского писателя. На деле же всё оказалось гораздо глубже…

Могу признаться, что в той или иной степени на меня оказали влияние многие писатели, творчество которых я брал за образец, и упоминание их с разъяснением принципиальных позиций заняло бы довольно обширное место. Тут нет ничего удивительного. Что-то должно было быть в написанной мною вещи и от «куси-муси», и от …

Зато удивилась Марина, прочитав посвящение, но её недоумение быстро разрешилось, лишь только она дошла до описаний обедов в подвальной столовой и гуляний по шпалам. В известном смысле я ничего не придумывал. Я хорошо знал Валентина Степановича Пальчикова, Льва Александровича Шкловского, бдительную Анну Ивановну, а Фаину Федоровну, Флору Федосеевну и Федосью Фаддеевну с Феоной Филимоновной (гл.20), наверняка вспомнит и внимательный читатель. И даже легендарный вентилятор МЭП ЯЭМЗ ГОСТ 7402-55 выпуска 1957 года действительно существует и, я уверен, если не стоит на том же самом месте, то, во всяком случае, пределы того самого здания до сих пор не покинул.

Теперь, конечно, мне легко рассуждать о том, откуда и что у меня взялось. Менялась страна, менялся и я. Многое из действительности 199… года теперь ушло в прошлое и, кажется, никогда не вернётся. А вот в нынешней Твери, судя по сообщениям прессы (мог ли об этом мечтать бедный Иван Петрович?), вроде бы собираются восстанавливать разрушенный памятник воеводе Тверёву…

Я уже, конечно, знал тогда, в 1989 году, приступая к работе, что всё закончится «балалайкой», но путь к этому оказался довольно длинным.

Посвящается Марине

В чём нас испытывает мир, как нас соединяет судьба, что

мы можем на всё это сказать? Двигаться куда-то и не знать

причины собственного движения, не так ли?

Августин Гильермо Рохас

«Девонширская изменница»

Положение писателя, не умеющего или не способного угождать

людям, должно внушать сожаление. У такого художника выбор

тем несколько ограничен, так как настроенный антихудожественно

к обычным проявлениям жизни – болезни, радости, горю, любви,

труду, страстям и так называемым «достижениям» – человек становится

более противосоциальным явлением, чем профессиональный убийца. Не может быть ничего оскорбительнее для читателя, как равнодушие к его нуждам: это понятно; вместе с тем писатель антисоциальный не может принудить себя к гуманистическому изображению быта; то, что он пишет, замкнуто само в себе, подобно ударам колокола в глухой пещере.

А. С. Грин

Это, в сущности, маленькая история, но сквозь неё просвечивает время.

Михаил Анчаров

Часть первая

Глава первая

Доблесть и геройство

Был у него «друг». Это так в отделе говорили Гостеву, определив их видимые отношения, – «твой друг», – и он понимал эту видимость, как вынужденную необходимость рабочего дня, вечером совершенно исчезавшую. Приехав на работу к восьми, высидев до половины девятого в терпеливом ожидании самого себя для какого-нибудь труда, Гостев выходил из отдела и становился в конце коридора у холодного окна, смотрел, как к крыльцу соседнего здания подъезжал старенький трестовский автобус, а из него выскакивал он и, закрываясь рукой в перчатке от ледяного ветра, поднимался вслед за остальными приехавшими к припорошенной снегом двери, чтобы за ней пропасть до обеда. В обед встречались в столовой, за той же дверью, но этажом ниже, в подвале; садились вместе, разговаривали о чём-то – самые близкие друг для друга на всей территории треста люди, хотя прежде, в студенческое время, Гостев знал своего бывшего сокурсника вполне шапочно и никогда не имел с ним разговоров. Длилось так чуть более трёх месяцев. В январе начал работать Гостев – только тогда нашлось ему место в тресте в ответ на его отказ выехать в район по распределению, – а в конце апреля он остался один. Приобретённый по обстоятельствам «друг» уволился, сумев как-то зачеркнуть обязательность трёхгодичной отработки.

Апрель стоял солнечный и уже достаточно жаркий. Как-то тихо и без особой грязи стаяло то, что оставалось от зимы, и казалось, если взять горсть земли в руку и сжать, то она рассыплется, станет прахом, – настолько была сухой. Средняя температура дня в отделе была повыше, чем на улице, так что Гостеву хотелось спросить у кого-нибудь: а что же летом будет? Но все были заняты… День разогревался ещё и за чужой счёт: сухим отщёлкиваньем костяшек на счётах Ивана Петровича, геодезиста, который скептически относился к электронике; нарастающим ворохом бумаг на столе у Вероники Алексеевны, пожилой женщины, занимающейся сметами; раскалёнными разговорами по телефону Льва Александровича, начальника: в них непременные обещания с пафосом, извинения, похожие на оперные арии, стихотворные оды и какие-то абсурдные монологи; постоянными уходами и приходами Лиды, техника, с обязательным хлопаньем дверью (сквозняк) и словесным камнепадом, сливающимся с грохотом ссыпаемого за окном щебня.