Исчезнут, как птицы

– Вот, – сказал Гостев и протянул ему роман. Вечерний всадник на заложенной пальцем странице топтался в недоумении: то ли ехать ему дальше, то ли спешиваться. Платье коварной леди пока не шуршало. Иван Петрович потянул на себя книгу, и палец убрался, оставляя в который уже раз непреодолимой сцене время на размышление.

– Название что-то знакомое. Про шпионов или историческое?

– Кажется, любовная история.

– Любовная история… – повторил Иван Петрович. Он пролистывал книгу, как просматривают отрывной календарь в поисках красных, праздничных дат, короткого, в диалогах, юмора на оборотной стороне или, на худой конец, рецептов приготовления блюд национальной кухни. Но так сразу всё это для него никак не пахло.

– Не надоело тебе здесь сидеть? – спросил он простецки, беззлобно. – Делать, что ли, нечего?

– Так ведь… – начал было Гостев, но Иван Петрович перебил его.

– Я вот, например, на одном месте сидя, прямо с тоски подыхаю… Тут вот хоть куда съездишь, развеселишься, всё же и дело какое-никакое, и… Даже вот деревню эту взять, в кото-рой были… Ну?

Основательный для Гостева был довод.

– Как там? – случайно спросил он.

– Что ты!.. – Иван Петрович зашмыгал носом, расправил плечи, молодой парень, охочий до жизни, Гостеву минус: скоро старость придёт. – Там такой разлёт… Весна кругом – чешет затылки лентяям. Всё прямо горит аж. Щепка на щепку лезет. Лето скоро. Бабье, знаешь, как волнуется? – Он потряс перед грудью раскрытыми ладонями, поглядел жарко-сладко, бывший заслуженный работник сексуальной сферы обслуживания, прозябающий ныне здесь.

– Интересно, – заметил Гостев.

– Конечно, интересней, чем тут! А что ж ты время-то упускаешь?

Гостев ничего ему не ответил, не знал, что сказать, да и не успел бы: Иван Петрович слишком резвый старт взял, восхищённый забег оказался коротким, всё же деревня та, в которой «разлёт такой» и вообще всё так замечательно, боком ему вышла. Он за бок и схватился, подсев немного в ногах.

– Тихо-тихо, – сказал себе и прибавил Гостеву: – Домой пойду. Мучает, собака… А книга, наверное, интересная. Потом получше надо будет ознакомиться.

Глава шестая

Полусекретное оружие

Перед ним снова вымеренное не раз глазами пространство до самого треста: земля уже без луж, ряд крыш, покрытых шифером, толем и жестью, гаражи, мастерские, постройки из красного кирпича, серых, ноздреватых шлакоблоков, металлических листов, выкрашенных в красно-коричневый цвет, и совсем рядом, внизу, знакомый сорняк, буйный друг скорого лета. Гостев снова стоял у окна в коридоре. Кто-то приоткрыл одну створку, и в небольшую щель тянуло слабым ветерком. Пусто было и тихо, ни звука не доносилось с противоположной стороны здания, там, где была площадка под щебень.

Но вот ржаво скрипнула железная дверь, и из ближней мастерской (на её крыше рос упорный сорняк) вышел во двор Ага, рабочий на подхвате, вечно слонявшийся по территории треста и получивший свою кличку на вполне оправданном основании. «Слышь, пойдёшь с нами?» – «Ага». – «Не видал, пиво в магазине есть?» – «Ага». – «Ты почему краску не принёс, едрёна палка, тебе же говорили?» – «Ага». Как-то так выходило у него, что в его ответах на все вопросы и вообще в его речи основным словом и оно же всё связующим было: «ага». Бывал он подчас и совсем краток и невообразим, любой на его месте, пусть даже самый что ни на есть обделённый словарным запасом и обиженный умом, сказал бы намного связней и больше, чем он. Он же: «ага» в лучшем случае, а так – тык-мык и ни слова более. Сколько ему было лет – неизвестно. Кто-то говорил однажды, что у него жена была. (Это у такого-то? – удивился тогда Гостев.) Но то ли «ага» довело её до развода, то ли ещё что-то бывшее в семье и скрытое в этом откровенно белом, без морщин, ненатруженном мыслью и годами лбу, вернее же, полное отсутствие ещё чего-нибудь, кроме «ага», – этого никто точно сказать не мог. Что тут было говорить? Только удивляться. Итак, берет на его голове, выцветший, из синего ставший болезненно фиолетовым, сидел немного назад, открывая совершенно белый, без морщин, даже неприятно как-то белый, подразумевая всё же его какой-то возраст – должны же быть в самом деле у него года! – лоб. Вытянутый, полуудивлённый взгляд, глаза мелкие, полуоткрытый всегда рот. Он ходил вразвалку, то ли мешало ему что-то, как следствие болезни, то ли это он так прогуливался. Шаг левой ногой – тело влево, шаг правой – и тело вправо. Дети так с усердием проверяют скрипучесть пола. Им нравится, они улыбаются, а ему – что улыбаться понапрасну? Спецовка грязная, синяя, белёсая, затёртая – что-то невыносимое. В левой руке рукавицы, большие, белые, прямо-таки белоснежные, ладонь к ладони, палец к пальцу пришит – самое чистое у него, на отлёте держит. Правой – семечки из кармана достаёт, сплёвывает под ноги. Чёрные круглые ботинки. Штаны широкие и короткие.

К нему подошёл Шестигранник. (Гостев так его про себя называл, имени не знал. Однажды, проходя мимо слесарной, он стал свидетелем разговора, в котором одному не в меру ретивому товарищу, добивавшемуся каких-то деталей, были сказаны следующие слова: «Отстань, говорю тебе! Чего прилепился? Сейчас вот возьму шестигранник – быстро у меня отсюда вылетишь!») Они пожали друг другу руки. Шестигранник спросил: «Уже?» – «Ага», – разумеется. «Ну ты и проныра!» Они оглянулись по сторонам, как две досконально обнюхавшие друг друга собаки. «Где?» Что спрашивать – «ага». Шестигранник оглянулся на открытую дверь, за которой в тёмной глубине послышалась какая-то возня. На пороге показался Швеллер Яков Борисович в прилипших к глазам очках, сказал строго, но и дружелюбно: «Двёрку-то прикрывать надо». Исчез с бережным звуком. Ага указательным пальцем под носом провёл, шмыгнул. Шестигранник толкнул его в бок: «Дай семенка». Ага полез в карман. Карман высоко у него был пришит, и когда он доставал свой маленький зажатый кулак, то плечо его приподнялось, и он сгорбился. Отсыпал горстку. «Да не жлобись!» – «Ага…» Оба сплюнули, снова оглянулись и разошлись. Ага – лениво, широко ставя ноги и раздвигая руки, за угол свернул. Шестигранник – скорым шагом, руки в карманах, к тресту направился, только светлый затылок подпрыгивал. И всё – снова безлюдно. По земле легко прошуршала бумажка. В мастерской у Якова Борисовича Швеллера слышались какие-то позвякивания.

Гостев вернулся в отдел. И там никого. Куда же они подевались? Он сел за стол. Читать пока что не хотелось. Бездеятельная мысль избегала неудачных повторений, переходящих в вытоптанные места, и в данный момент искала повода для труда и общения. Он вспомнил Ларису Медникову. Некоторый неясный привкус общения у него остался, тут можно было потрудиться и над собой, и над её отношением к нему, ко времени, в котором теперь им обоим находиться вместе. Они будут видеться каждый день. В столовой. О чём-то с ней надо будет разговаривать. Но не так, как сегодня. Сегодня он наговорил много ненужных слов. Некоторых слов вообще не существует, он их придумал не для себя, для неё, чтобы обозначить те сомнения, которые в нём роют яму его ясности и твёрдости. Он вяло думает. Ему всегда жарко, он лежит в гамаке, сплетённом из лишних мыслей. Он толстый. Надо будет сбросить несколько килограммов. Но сначала надо взвеситься, чтобы узнать – сколько. Она сказала: «соня». Она сказала: «зевун». На сколько это потянет? Килограммы иронии и дружеской оценки. Нет, друзьями они не были. В институте им мало приходилось общаться. Впрочем, улыбки тогда были, хотя как у всех и – для всех.

Если честно, он ей рад. Хоть что-то из недавнего прошлого. Она мало говорит. Это несомненно. От себя она ни слова не сказала – отвечала на предложенное им. Он обладает силой убеждения? Кто знает… Когда тихой готовности убеждать по любому поводу подходит любое же время, то это скорее всего означает, что безразличие хочет стать разумной привычкой. Он хочет оказывать влияние. Спокойное сознание небольшой, но уверенно занятой высотки. Сверху вниз: «Понимаешь ли, детка…» Умудрённый вздох над хрупким плечом… Выражением её лица правят воздушные образы, иногда заслоняемые тенью. Тогда она морщит лоб. Она немного отстранена. Почему? Что там, на её стороне?