Страница 15 из 18
Но горные орлы великой русской империи не оставляли без своего внимания это поэтическое поколение, местом кормления которого был Тифлис, Батуми и даже Баку. И здесь полпредом самого большого горного орла из-за границы был некто Курна-товский. Он подсовывал в “Борозду”,то-есть в “Квали”,искру,то-есть попросту газету “Искра”,из которой по умыслу горных ор-лов и должно было в России разгореться пламя. И ради-то буду-щего пламени никаких-то средств уже не было жалко. Хотя и средств-то повидимому было немного,если не сказать совсем ма-ло. Основной ориентир был на самопрокормление. За счет вся-ких внешних разговоров да и ликвидаций безграмотности, за что, конечно же, следовало немножко приплачивать. И это “при-плачивание” в форме добровольных пожертвований пока,увы!, совершалось из копеечной зарплаты рабочих. Но даже старые тифлисские рабочие с благодарностью вспоминали, что “в лице Курнатовского все товарищи имели такой авторитет, что его выводы и заключения принимались без возражений”. Вот такой был авторитетный посланец горного орла из Европы. В одной руке он держал “Искру”,а в другой “Слово”. И это не могло не сказаться на деле. А дело состояло в том,что тут же в Тифлисе как прыщ на ровном месте возник тифлисский комитет какой-то социал-демократической партии,о которой раньше здесь в Тиф-лисе никто и никогда не слыхивал. Лиха беда начало. А здесь-то как раз и сказать уместно,что можно начинать все сначала. Поскольку после этого момента в июле-августе,то-есть когда и тепло,и хорошо,но уже не жарко, заволновались в стачке пред-приятия Тифлиса и грех к ним было не примкнуть железно-дорожникам,в числе которых был и слесарь Калинин, и позднее замеченный в истории России “другой русский рабочий” по фа-милии Аллилуев. С этих,теперь уже давних пор,видимо, и по-велась традиция,что все крупные государственные деятели, ко-торых в России не так уж много и было,начинали свою работу со специальности слесаря!
Но этот приход во власть бывших слесарей организовался уже, как вы понимаете, позднее. Главное ведь выйти на улицу. Но не самим просто выйти.А народ вывести. А к этому власть придержащая не была еще совсем готова. И очень сурова на это реагировала. Это теперь просто. Захотел, – садись на рельсы. Захотел, голодай. Никто на тебя и внимания-то обращать не будет. Гори ты ясным пламенем. Нехай другие народятся. Ну, это сейчас. Когда все внимание к народу. А тогда трудно было. И старые рабочие это знали. И боялись не только за себя, но,прежде всего,за свой кусок хлеба. Ведь те у кого ничего не было вообще не бастовали. Бастовали те,у кого про черный день было отложено. А хотелось больше. А слесари потому и бастовали,что у них было,что терять,но в случае удачи,можно было и приоб-рести. А что касаемо самих рабочих,то были они такие бесправные и такие темные,что могли думать,что царь-батюшка о них позаботится. Ну совсем так,как нынешние шахтеры все ждут у моря погоды да уповают на президента,которому они и не раз помогли и который,разумеется,а как же иначе,о них и думать-то совсем позабыл. Вот почему все мочало начинается сначала.
Это горному орлу хорошо было по вольной Сибири летать да тетеревов с утками от развлечений между своими писаниями на вольном воздухе да царском окладе за свое нецарское поведение стрелять. И то всему предел есть. Ну,спрашивается, сколько это недоумство властей можно терпеть. И отправился человек гор-ным орлом уже летать по Европе,в Россию “Искру” забрасывая. И вот от той искры и возгорелись те неудобства, которые приш-лось расхлебывать губернатору Тифлиса.
А созревший уже до темной волосатости бывший семинарист, то ли вышибленный, то ли сам ушедший оттуда Коба страшно радовался, что занялся настоящим делом. Что дали ему для образования группу рабочих. И что теперь не его учат,а он сам есть первый и единственно правильный учитель.
Радовался Коба и тому,что друзья его: и Гоги, и “второй Сосо”, и Капанадзе и многие другие долбили еще курс семи-нарии, а он, Коба, выходил в настоящую и главную жизнь “Учи-теля” . И это чувство “Учителя” как чувство уединенного владе-теля деревень. Все твое и все для тебя. И живописные домики, и кирпичные крылечки, и страсти,и желания – все совмещается в тебе одном. Потому что ты есть “Учитель”. И суров был “Учитель” для тех, кто приходил под знамена бывшего предпри-имчивого семинариста, который никогда почти о другом не думал, не вспоминал о слезах бедной матери своей,прозябающей в деревенском одиночестве Гори. Он был прямодушен с равными в такой мере,что и равным казалось отсутствие в нем души,когда они пытались туда заглядывать во время коллективных возлияний красных и белых полусладких грузинских сухих вин.
Коба не заставлял данных ему в ленное управление рабочих нести какие-то особые повинности. Но они, рабочие, сразу почувствовали, что пришел хозяин и учитель, которому они все останутся благодарны на всю оставшуюся жизнь, поскольку с помощью своего изобретательного ума он умел увертываться от наказания и ситуаций, где был виновен сам,но наказание за него принимавший был так им устроен и соориетирован, что неп-рекословно принимал на себя все вины. И даже считал это за благо и правду,пострадать за которые был готов. Несмотря на то, что имел может быть даже и жену,и детей впридачу.
Многие потребности, возбуждаемые в Кобе свежестью и здо-ровьем его внешней физической природы в то время гасились внутренними риторическими сентенциями,которыми сам Коба не делился с товарищами. Но внутренний ход его жизни,едва ли им самим осознаваемый, рождал такую степень предприимчивости внешней, которая в корне уничтожала всякие личные попол-зновения,хотя и не отвергала их совсем, но оставляла их напос-ледок. Но хотя потребность в любви и вспыхивала в нем, но внутренним характером семинариста была так управляема,что невыразимое сладострастие не имело никакой силы над внешним его поведением. Что уже само по себе говорило о силе его воли и слабости умственного представления мира, в котором ему предстояло быть долгое время всем. И с этого времени прини-мается в нем быть сильный и твердый характер. Характер, который еще только тлел под личной мальчика Сосо, который превращался в твердую камнеобразную массу в семинариста Кобы и который отвердевал в обретении телом его чувства базальтово-монолитной древности в своей единственности и не-повторимости. Ничего в природе не могло быть лучше такого характера, приспособленного для истирания кашеобразной массы мыслей тех людей,с которыми Кобе приходилось сталкиваться в Месам-даси и газете “Квали” или рабочем Комитете. Это были какие-то интеллигенты, готовые раскритиковать все и вся. Камня на кам-не не оставить. И характер Кобы входил в их среду как перво-бытной выделки базальтовый нож в масло. И казалось,что нет уже никакой силы,никакого присутствия духа бороться с этим самым Кобой. Поскольку и борьбы-то никакой не требовалось. Коба молчал во время заседаний. И издевался за глаза. Причем так,что эти словесные издевательства становились неприменно известны участникам бдений. И если кто его спрашивал или просто хотел вызвать на откровенность,то на это он отвечал презрительной улыбкой и молчанием. Но все дело заключалось в том,что чем больше молчаливой кремнистости было в поведении самого Кобы,тем, как ни странно,больше дове-ряли ему рабочие. А это в значительной степени могло служить мерилом “питательности” всего дела. Поскольку в среде и “Квали”, и “Месаме-даси”, и даже Комитете никто не хотел рискованных операций в форме террактов,считавшихся пока еще среди грузинской моло-дежи чем-то уж совсем мерзким, совсем подлым и недостойным самого имени грузина.Но чем больше рабочие доверяли своему Кобе,который уже не один и даже не два раза выпускал прокламации воспалительного содержания, используя для этих целей сапожную щетку и другой ряд нехит-рых приспособлений, тем меньше сам Коба доверял рабочим, с которыми работал над повышением их самосознания. Проявляя энергичность во всех делах, он патетично заявлял, обращаясь к рабочим:”-Положа руку на сердце,скажите правду,есть ли среди вас хотя бы один-два, которые бы готовы оставить свои семьи и профессионально работать в Комитете выборных представите-лей от рабочих.И,спросив себя так,вы ответите:”Нет,и еще раз нет!”