Страница 2 из 36
После «Разина» Каменский не раз еще вернется к портретной галерее русских вольников, напишет «Емельяна Пугачева» в 1931-м, «Ивана Болотникова» в 1934-м, будет искать в национальной традиции самозваных героев, воплощающих в нашей истории коллективный евразийский противогосударственный инстинкт, традиционно отличающий русский бунт от европейского — изначально индивидуалистического анархизма. Но именно с его «Разина» начинается в русской литературе ряд «незабываемых разбойников», продолженный Хлебниковым, Цветаевой, Есениным, Багрицким.
Архив Василия Каменского представляет собой редкое сочетание интереса к наивному, «необработанному» творчеству (Каменский, например, всю жизнь коллекционировал детские рисунки) и страсти к инструментальной новации. Хотя литературный выбор Каменского в течение жизни и смещался от стихотворных экспериментов к эпической, распевной, сказовой прозе и драматургии, он продолжал заниматься визуальной поэзией, и даже сегодня принципы его «свободно читаемых витражей» и «нарисованных стихов» используются веб-дизайнерами в Интернете для оформления сайтов, посвященных радикальному искусству.
Алексеи Цветков
Степан Разин
Привольный роман
Богатырский Русский Народ.
Тебе — мое молитвенное удивление перед жизнью твоей великомученской.
Тебе — мои до родной сырой земли земные поклоны за неизменную мудрую любовь твою к Русской Земле, и благами, и печалями, и красотой которой ты благодарно живешь.
Тебе — мои гордые, молодецкие радости — во имя твое могучее, кондовое, доблестное, коренное — русское.
Тебе — мои глубинные таланты, яркокрылые, раздольные песни — во славу твою океанскую, миротрепетную.
Тебе — мои силы все без остатку — твоей отдаю вечной борьбе за вечную волю.
Я чую, я верю, я жду — скоро грянет победный час — и совершится великое чудо: богатырский Русский Народ пасхальнозвонными, семицветными радугами раскинет свои вольные дни по Русской Земле и сотворит жизнь, полную невиданно-неслыханных чудес.
Я жду и готовлюсь.
Из сердца России разливно течет Волга, завершая бегучий путь океаном Каспийским.
Яснобедрые звонкие берега любовно берегут течение обетованной реки.
На веки верные сторожа — горы Жигулевские не дадут в обиду славу знатную, чудороссийскую, червонную.
А Великий Народ Русский, населяющий землю приволжскую, жил сыздавна, живет на здоровье сегодня и несокрушимо будет жить впредь — бурным расцветом сил своих матерых, землеродных, бурным разливом талантов своих самоцветных, бурной любовью своей неизменно-истой к России Вольной, к России Коренной, к России Чугунной, к России Молодецкой, к России Нашей.
(Из предисловия к первому изданию романа. Москва. 1915 г.)
Алёна
В голубиный, полетный, хрустальный полдень весны, на берегу Дона, далеко от людей, на животе лежал молодой Степан, старший сын атамана донского, на песчаном бугре, у кустов, и расцветно смотрел. Рука застыла на гуслях.
На берег прибежала юная казачка Алёна — знатная красавица черкасская — гибкостройная, русокудрая, небоглазая, вся трепетная, вся лебединая, вся призывная.
Алёна осмотрелась кругом и, не заметив лежащего Степана, скинула с себя легкое одеяние и с визгом стала бегать по горячему сыпучему, червонному песку, пересыпая его со смехом из горсти в горсть и раскидывая вокруг.
Алёна ложилась на песок кверху животом и весело перекачивалась с боку на бок. Или вдруг вскакивала, выпрямлялась изгибно тростиной, протягивала тонкие руки к солнцу и обнимала лучистое тепло благодарно и медленно-лениво. Или забегала в реку, и плескалась там, и выбегала в брызгах.
Степан смотрел бурно. И будто не смотрел, а жадно-ненасытно пил большущими глазами. Пил. Пил.
Смуглое, гибкостройное, царственное, девичье тело Алёны родилось для Степана чудесным чудом, дивным дивом, невиданной венчанной красотой.
В наклонениях стана, в очертаниях рук, в изгибах ног, в округленностях груди и плеч, в гордой высоте небоглазой головы, несущей на себе будто утрохрустальную поющую птицу, — Степан увидел свою судьбу — свою невесту.
И сказал себе решение:
— Алёна будет женой моей.
Сам знатный своей красотой, силой, удалью, гуслярскими песнями, — он верил заранее в согласие Алёны, и прямой, и ярко-цветной, и солнце-радостной ясно открылась дорога дней впереди.
И когда вдоволь набаловалась, накружилась, натешилась своей девичьей юностью Алёна, когда заметно устала от весенних радостей, и усталая легла на песок перед солнцем и задумалась, Степан поднялся, встряхнул золотом кудрей, взял свои гусли и плотно подошел к Алёне.
Вздрогнула Алёна, хотела вскочить; но видно не хватило сил, и она закрыла румяное лицо руками от стыда. И затихла…
Степан стал на колени:
— Алёна, ты судьба — невеста моя.
Она молчала.
— Алёна, не стыдись меня.
Она молчала.
— Алёна, откройся и взгляни.
Она молчала.
Степан нагнулся к ногам и поцеловал ступни ее.
— Целую счастье венчанное.
Алёна чуть шевельнулась от огня поцелуйного.
— Алёна, нас благословляют солнце, песок и Дон. Ты сама пришла к суженому. Я ждал тебя.
Она молчала.
Степан снова нагнулся и поцеловал колени невесты.
Алёна встрепенулась. Грудь стала часто подниматься.
— Алёна, ты только одно судьбинное слово скажи мне, скажи: «да».
Тихо, чуть слышно, но жгуче-твердо Алёна решила:
— Да.
— Алёна моя.
— Степан мой.
— Невеста.
— Жених.
— Дорога.
— Путь.
— Лебедь.
— Сокол.
— Ветка над головой.
— Горячий песок.
— Откройся.
— На.
— И вот утро — и вот счастье.
— День желанный.
— Дай прикоснуться.
— Люблю тебя.
— Люблю.
— Жена.
— Муж.
Солнце лилось на землю, нестерпимо жарко раскаливая песок.
Дон катился разливно, бирюзовно.
Чайки играли в небе молниеснежные.
Гусли лежали спокойно. Ждали.
Так рождалась любовь на золотом берегу.
Так Алёна стала женой Степана.
Жизнь звала
Думно думал вольный казацкий сын Степан.
Да и впрямь заполнилось сердце в печалях неизбывных, неизлютных, неизгаданных.
Ходил по сыпучему берегу Дона с своедельными гуслями, распевал песни, какие сердце рождало. Валялся у воды. Листья смородины жевал. Птиц слушал. К шелестинности дубовой прислушивался. Удивлялся солнцу жизнедатному. Падал в траву душистую, жадно травянистый аромат вдыхал.
Ветром улыбался донским волнам.
И опять удивлялся всему на свете.
По струнам гусельным, как по своим кудрявым волосам, легкой рукой проводил и откликался отзвонким, мягким, степным голосом.
Песни складывались вольно и цветисто.
Слова, будто птицы, слетались с кустов, с солнца, с Дона, иные шли от сердца, иные отскакивали от струн.
И все об одном думно думал Степан.
Чудесно складываются песни, звеняще, разливно поются. А люди живут худо, не умеют жить, будто в остроге за решеткой сидят, будто дни в наказание приходят, в пытку лютую, нестерпимую, нещадимую.
Так ли это?
Степан смотрел кругом детскими большими глазами, пьяными от молодости, и спрашивал:
— Так ли это?
А жизнь, что разгульный ветер, что горячие лучи солнца, что малиновая даль, что трава душистая, что полёты, да песни птиц, что сердце молодецкое, что душа размашная. Жизнь звала на раздолье привольных дней, на богатырские пиры, на берега чудесной были, на праздники неслыханных подвигов, на сотворение из песен жизни.
Жизнь звала неотступно…
Степан чуял в себе весь трепет неизбывной силы, всю могучую моготу, все одаренье, землей-матерью данное, чуял правду в груди утрозарную, чуял многое в малом, знал, что великое может свершить, ежели волю свою разгонит что есть силы.