Рассказы писателей Каталонии

Сущее чудо, что как-то раз ее уговорили посидеть на одном из сеансов. Дабы все прошло как можно благополучнее, был вызван домашний дух, управитель, умерший всего несколько месяцев назад и при жизни неизменно отличавшийся крайним подобострастием. Собственно, речь шла не о том, чтобы испытать его, — по опыту все уже знали: дух управителя — из разряда тех, с которыми все идет как по маслу и у которых можно даже выпросить какой-нибудь эффектный номер сверх обычной программы. Вся семья собралась в гостиной, погруженной, как и подобало, в полутьму. Дух немедленно ответил на вызов, и столик начал крутиться.

Хозяин и хозяйка дома с самыми настоятельными интонациями объяснили верному слуге, в чем дело. Не мог бы он стать видимым, чтобы убедить престарелую барышню? Они еще говорили, а около стола уже возник смутный силуэт, и даже можно было, пожалуй, разглядеть белизну стоячего крахмального воротничка, какие носил управитель.

— Видите? — осведомился хозяин дома тем странным голосом, который получается, когда пытаются кричать шепотом.

Престарелая барышня не ответила.

— Видите? — повторила старшая дочь хозяев.

— Ничего не вижу, и вы тоже ничего не видите. Если хотите, чтобы стало что-то видно, нужно открыть окна или зажечь свет.

Но тут столик быстро завертелся, передавая послание: «Скептицизм почтенной дамы мешает принять форму. Прошу растопить в тазике воску».

С духами не спорят. В одно мгновение хозяин дома поставил на огонь фарфоровую тарелочку с росписью по мотивам Буше, а на тарелочку положил свечку, вынутую из подсвечника. Когда воск…

Но полковник Сечковский рассказывал свою историю совсем другим тоном. В противном случае со мною ничего бы не произошло, что там ни говори Марта. Нет, полковник говорил убежденно, почти страстно.

В какой-то миг несколько капель воска, упавших на каминную решетку, вспыхнули: крохотные желтые огоньки высветили напряженные лица собравшихся и насмешливую улыбку престарелой тетушки — и пронизали где-то в области желудка туманную фигуру призрака, который молча ждал. Восковая палочка постепенно расплывалась. Когда свеча растаяла полностью, хозяин дома кончиком мундштука вытащил фитиль, плававший в растопленном воске, и, обернув руку носовым платком, чтоб не обжечься, перенес тарелку на столик.

Призрак слегка наклонился, и круглое белое пятно воска замутилось. Минута-другая прошла в безмолвном ожидании. Затем эктоплазма размылась.

Немного разочарованный, хозяин дома велел отдернуть занавески, объявив, что сеанс окончен.

И тут, при слабом свете, проникавшем в окно, на столике, около тарелки с застывшим воском, был обнаружен странный предмет: нечто вроде перчатки из тончайшей прозрачной восковой пленки, в очертаниях которой присутствующие узнали короткопалую и грубоватую руку покойного управителя.

— Я видел эту перчатку собственными глазами, — сказал полковник. — Она хранилась под стеклянным колпаком, очень уж хрупкая штука. Пальцы слепка были согнуты, так что вынуть из него руку было возможно лишь одним способом — посредством дематериализации.

— Я полагаю, — сказал Ларри, нареченный Иви, — у вас были все основания верить вашему другу на слово, и я не хотел бы показаться неучтивым, но мы, англичане, привыкли проявлять легковерие исключительно по отношению к отечественным призракам. А вы не думаете, что эта перчатка была делом рук какого-то искусного умельца?

Полковник улыбнулся. Он, надо сказать, почти всегда улыбается. Когда разговор идет по-английски, он улыбается особенно приветливо, словно прося прощения за свою скованность. Но в тот момент улыбка его означала, что он не допускает возможности подобной craftmanship[75].

— О нет. Уверяю вас, я тщательно все осмотрел в сильную лупу. Слепок был тончайший, он не мог быть делом рук человеческих.

У Марии нашлось другое объяснение, жутковатое. А что, если слепок был сделан по руке трупа, и затем, когда пленка затвердела, находившуюся под нею руку мертвеца уничтожили с помощью какой-то кислоты? Воск-то как раз воздействию кислот не поддается…

Мое воображение не уводило меня в столь научные дебри. Я прореагировал куда ребячливее. Поднял правую руку, согнув пальцы, на уровень глаз и попытался, так сказать, вывести ее из этого положения, но при этом не нарушить целостности руки, чтобы очертания не изменились. Жест этот, разумеется, получился нелепым, но я повторил его несколько раз, а Иви и Ларри последовали моему примеру. Сам полковник сделал то же самое, а потом сказал: «Не трудитесь понапрасну, это совершенно невозможно. Самое любопытное, что в каком-то смысле мы делаем это непрерывно: каждое мгновение покидаем собственное тело, не нарушая его целостности, и тут же возвращаемся, но уже в тело, существующее в следующем мгновении… В каком-то смысле».

Внезапно всем нам бросилось в глаза, что около горящего камина находимся не только мы сами, но еще и множество рук. Разумеется, руки эти прибыли сюда вместе с нами, засунутые в теплые перчатки или рассеянно побрякивавшие мелочью в карманах пальто. Теперь, когда мы об этом подумали, стало совершенно ясно: так оно все и было. Просто до сих пор никто не обращал на это внимания. А теперь возникло впечатление, что наряду с нашей компанией, собравшейся на чашку чая у Марии Сечковской, здесь собралась еще одна компания — и составляли ее наши руки. Обе компании перемешались в беспорядке, и теперь происходило то, что всегда происходит, когда перемешиваются две компании молодежи, порознь шумно веселившиеся: на всех нападает робость.

Все перестали жестикулировать, пристыженно заулыбавшись. Руки снова взялись за ложечки, сжали в пальцах блюдца или сигареты, но им не удалось снова стать незаметными. Под нашими взглядами они суетились, старательно-благонравные, точно девочки-подростки во время официального визита, с трудом сдерживающие желание сбежать в сад.

Лишь я один снова повторил жест, который только что изобрел. Он самым нелепым образом занимал меня. В результате Марта стала внимательно приглядываться к моим рукам.

— Какие у тебя руки, Жауме! Как они изменились! — сказала она.

В поступках и речах Марты всегда есть толика бесцеремонности, с которой так и не сладило воспитание. Но проявляется эта черточка таким образом, что сходит за милую непосредственность, в этом Мартино очарование. Тем не менее я ответил суховато: «То есть?» — и убрал руки, так чтобы на них не падал свет. Мне было достаточно беглого взгляда, чтобы убедиться в правоте Марты: эти широкие, почти квадратные ладони, эти толстые пальцы — разве у меня такие?

Мы, разумеется, стали говорить о другом, но, принимая вынужденное участие в общей беседе, я неотступно думал о руках, которые только что видел и на которые мне больше не хотелось смотреть.

Мы попрощались с Марией Сечковской, с ее отцом, с другими гостями, долго ехали домой в автобусе, и я никак не мог отделаться от этих мыслей: руки мои казались мне совсем чужими, они словно принадлежали кому-то другому. Пускай бы постарели, пускай бы изменились, тут уж мне пришлось бы смириться, как я смирялся с сединой или с тем, что трудновато становится взбегать вверх по лестнице через три ступеньки. Но такое — это уж слишком!

И к тому же — именно руки! Конечно, все последние годы они были для меня лишь самым послушным и самым совершенным из орудий труда, не более того. Но во времена отрочества, когда мне не нравились мои длинные тощие ступни, сутулые плечи и тусклые волосы, росшие слишком низко, так что лба почти не видно (а мне хотелось, чтобы лоб у меня был высокий и выпуклый — лоб вундеркинда), единственной частью моего тела, к которой я относился благосклонно, были руки. Я часто смотрел на них, когда за столом орудовал ножом и вилкой, когда сжимал в пальцах руль велосипеда или букет цветов, когда просто держал их на свету. Я видел тогда удлиненные пальцы — ногти овальные, с четкой лункой, — ладонь узковата, но не слишком, большой палец немного коренаст, но это придает всей руке энергичную мужественность, законченность. Мне мои руки нравились. Я ими гордился. Не раз я самодовольно имитировал перед зеркалом жест эль-грековского кабальеро, прижимающего руку к груди. Вот до чего дошел. Обрадовался, когда в одной биографии Наполеона — в ту пору было модно штудировать биографии — вычитал, что он тоже очень гордился своими руками. Подробность эта меня успокоила, так как я уже тревожился, а нет ли чего-то женственного в таких ощущениях.