Исток

Она молилась до рассвета, когда в опочивальню вновь пришёл варварский жрец и стал творить над Аскольдом свои пассы и заклинания, а потом Елена уснула прямо на медвежьей шкуре, постланной на полу.

Очнулся Аскольд в тихой горенке, где пряно пахло травами и ведовскими снадобьями.

Едва открыл глаза, увидел над собой осунувшееся лицо Елены, по-русски обвязанное белым платком.

   — Елена... — тихо прошептал Аскольд и слабо улыбнулся.

   — Да, князь, да, — тихо всхлипнула Елена, отнимая тёплые ладони от головы князя. — Бог милостив, теперь будешь жить до ста лет.

Аскольд устало смежил веки, но вдруг спросил с тревогой:

   — Что урманы?

   — Побили их, — сказала Елена. — Их предводитель конунг Сигурд на двух кораблях убежал прочь, остальные корабли сожжены...

   — Добро.

   — И твоих воинов много полегло, — скорбно вздохнула Елена.

Заскрипел зубами Аскольд, застонал от досады.

В горницу зашёл славгородский ведун, принёс целебное питьё, заставил выхлебать целую плошку.

Елена вновь положила ласковые руки на лоб Аскольда, и он погрузился в глубокий сон.

Быть может, впервые за его три десятка лет князю Аскольду не нужно было никуда спешить, никто не ждал его приказаний, не требовал отчёта о содеянном.

Постепенно возвращалась к Аскольду сила, скоро он уже стал подниматься на ноги, подолгу глядеть из окна то на переменчивое озеро Нево, то на зеленеющие окрестности Ладоги.

Подолгу размышлял Аскольд, озирая скудные северные перелески, пронзительно голубое небо, серую озёрную гладь.

Здесь была исконная словенская земля.

Чужаки пришли, их побили.

Всё правильно, всё справедливо.

Однако на душе оставалась какая-то тяжесть.

Размышлял князь Аскольд, силился свести воедино разрозненные видения, и порой казалось, что вот-вот откроется ему нечто важное, предстанет перед очами белый свет во всей его полноте, но в последний миг рассыпались на мелкие части видения, и вновь в голове воцарялись сумбур и сумятица, начинало ломить виски, да в придачу тупо гудел затылок.

Никто не может разделить с человеком его боль. Но и довольство даётся каждому по отдельности. Если довлеет каждому доля его, для чего тогда люди соединяются в племена? Почему не могут ужиться спокойно два соседних рода?

Да, пожалуй, самая великая тайна — разделение людей на своих и чужих...

Почему мы одних любим, а других ненавидим?

Весь белый свет изначально поделён на своих и чужих.

Кем поделён? Для чего?

В общем, это не столь уж и важно.

Таков мир.

Есть свои, есть чужие.

Свои объединяются по крови, по земле, по языку. Свои при всяком столкновении противостоят чужим. Свои помогают жить сытно, чужие норовят отнять последний кус изо рта.

Чем больше своих, тем лучше им живётся, тем горше соседям.

Дело князя — стремиться к тому, чтобы свои становились многочисленнее, а стало быть, и сильнее чужих.

Собрать под свой стяг побольше племён, сделать дружину непобедимой. Человеку, занятому общим делом — будь то строительство пограничных засек или война с врагами, — некогда размышлять о своих собственных интересах. Потому князь должен постоянно создавать для своих подданных общие дела...

Удалые воины пойдут служить тому князю, у которого пиры обильны, у кого казна полна.

А казну можно взять у богатого соседа...

Старшая дружина словенского князя Гостомысла собралась проводить в дальний путь киевского князя Аскольда.

За помощь в битве с урманами дал Гостомысл Аскольду две морские лодьи, доверху наполненные всякой всячиной — куницами и соболями, рыбьим зубом и алатырь-камнем, бобровой сгруей и барсучьим жиром, воском и мёдом, шелками и паволоками, заморскими ароматами и волховскими осётрами, вяленными особым способом.

Прощальный пир Гостомысл устроил посреди княжеского двора. Славно попили и погуляли словене и киевляне, а когда, притомившись, умолкли гусляры и гудошники, когда рожечники и песельники тоже сели за стол и принялись уплетать жареное и пареное, вдруг откуда-то из подземелья послышалось чьё-то печальное пение.

Стихли все разговоры, стали ладожане переглядываться — кто это вздумал тоскливую песню петь?

   — Это, верно, голосит урман полонённый, — объяснил пирующим воевода Вадим. — Кликнуть его, что ли?

   — Пускай нам споёт, — приказал Гостомысл.

В ту же минуту стражники приволокли из подземного узилища связанного по рукам и ногам молодого варяга, поставили перед Гостомыслом.

Проворные тиуны освободили руки и ноги пленника от сыромятных ремней, варяг усмехнулся, расправил плечи, смело взял с пиршественного стола чей-то кубок.

   — Да пошлют ваши боги небесные счастья и благополучия всем вам! — провозгласил варяг и жадно припал к кубку.

Напившись вдоволь, с достоинством вернул кубок на место, утёр вислые усы, широко улыбнулся:

   — А теперь — хоть на плаху!

   — Успеешь... — сказал Гостомысл. — Спой нам, пока жив.

Пленник огляделся, подошёл к музыкантам, выбрал себе гусли, умелыми перстами тронул струны.

А уж когда запел варяг песню, притихли все сотрапезники. Больно ладно пел варяг, голос у него был то вкрадчиво ласковым, то звенел металлом, то вновь становился душевным и тихим...

   — Подари мне его, — наклоняясь к Гостомыслу, попросил Аскольд. — Отдарюсь, чем ни пожелаешь...

   — Это я пред тобой в долгу, — сказал Гостомысл. — Бери урмана, хоть малой частью отплачу тебе за подмогу ратную и за жито.

   — Добро, — согласился Аскольд.

На всём протяжении от озера Нево до самого Ильменя лодьям Аскольда был уготован добрый путь.

По велению Гостомысла волоковые тиуны заранее пригнали к волховским порогам холопов с лошадьми и волокушами, так что задержки не случилось никакой, и полетели лодьи вверх по Волхову, словно белые лебеди.

При попутном ветре пересекли Ильмень-озеро, поднялись по Ловати до волока, перебрались в Торопу, из неё вышли в Двину. По течению спустились до Касплинского устья, и здесь дружина разделилась — большая часть под началом воеводы Вадима пошла по Двине-реке в земли полоцкие, а сам Аскольд с меньшей дружиной Касплинским волоком перешёл на Днепр и поспешил вниз, к дому.

Варяг, подаренный Гостомыслом, сидел на вёслах наравне с прочими воинами и на волоках не гнушался никакой работы, однако больше всего любил петь и на всякую просьбу о пении отзывался без промедления — сядет у борта лодьи, голову поднимет и так запоёт, что у всякого сердце радуется...

   — Какого ты роду-племени? — поинтересовался как-то Аскольд.

   — Прозываюсь я — Бьёрн... По-вашему ежели, кличут Медведем... Род мой вымер в голодное лето, один я остался на всём белом свете. Пришлось мне много скитаться по миру. Я бывал в Миклагарде и на острове Сицилия, где производят самые лучшие вина... Я умею говорить с греками и латинами на их языке... Я знаю много песен на всяких языках...

   — Негоже человеку быть одному, — сказал ему Аскольд.

   — Разумеется. Если меня убьют — даже мстить никто не станет.

   — Я введу тебя в свой род, — пообещал Аскольд.

   — Это большая честь для меня. Смогу ли я отплатить тебе за твою доброту?

   — Отплатишь, — уверенно ответил Аскольд. — Я дам тебе волю.

   — Нет ничего желаннее свободы, но слишком мало людей знают, что с ней делать и как обращаться. Я — знаю. Ты не пожалеешь о своём решении, князь!

Всякий дар требует ответа. Правило это было незыблемым у всех народов, и теперь Аскольд не сомневался в том, что этот урман до конца дней своих будет служить Руси не за страх, а за совесть.