Исток

И уже никогда не вернутся они к сохе и серпу, станут вольными гридями, полюбят войну и станут в мирное время тосковать даже в княжеском тереме, пока не выедут в чистое поле, пока не отведут душу охотой или удалыми игрищами...

Однажды показались на озере Нево варяжские корабли — низко сидящие, чёрные, с золочёными драконьими головами на штевнях...

Словно стая хищных птиц, летели они к устью Волхова.

Мерно вздымались длинные жёлтые вёсла, мощно резали штевни крутую ладожскую волну.

Наперерез урманским кораблям выдвинул князь Гостомысл одну лодью, и с той лодьи на варяжском наречии раздался громкий приказ:

   — Сигурд-конунг, стой!..

Некоторое замешательство возникло на переднем драккаре, вёсла ударили вразнобой, стал корабль замедлять ход, покачиваясь на волне, словно утка. На нос драккара поднялся закованный в железо конунг, прокричал недовольно:

   — Ты кто таков,чтобы мне отдавать приказания?

   — Имя моё — Вадим, — без страха откликнулся словенский воевода. — Велено мне передать всем варягам, что не получите вы отныне ни корма, ни дани в земле словенской.

Расхохотался в ответ конунг Сигурд, повернулся к своим воинам, приказал налечь на вёсла.

Воевода Вадим взмахнул рукой, и по этому знаку из-за мыса двинулись вперёд словенские лодьи — числом до полусотни.

Каждая лодья ощетинилась копьями и стрелами, в руках славгородцев засверкали мечи и боевые топоры.

А когда остановились лодьи, выстроившись в боевой порядок, когда загородили проход к устью Волхова, возникло замешательство в стане варягов.

Драккары сбились в кучу, видно, стали урманы совет держать.

   — Убирайтесь отсель подобру-поздорову! — прокричал им Вадим. — И детям своим закажите дорогу сюда!..

   — Будь по-вашему! — крикнул Сигурд-конунг. — Посчитаемся в другой раз...

На драккарах поставили полосатые паруса, и ненавистные вражеские корабли скоро скрылись в сине-сером просторе озера Нево.

Стоя на берегу, с тревогой и радостью следил Гостомысл за варяжскими кораблями, и когда понял, что Сигурд-конунг не принял боя, не смог князь сдержать ликования:

   — Братия и дружина! Всех приглашаю на честной пир!..

Сходились на княжий двор все ладожане — и стар и млад.

Собирались на пир соратники — кривичи и словене, весь и корела, поляне и чудь, все праздновали победу над заморскими грабителями.

Заливались гудки и гусли, звенели бубенцы и грохотали барабаны.

Рекой лилось пиво, распечатывались замшелые бочонки с хмельным мёдом, из потаённых закромов выносились припасы.

Оголодавший за зиму народ спешил насытиться впрок.

Князь Аскольд сидел на почётном месте по правую руку от Гостомысла, рядом с ним скучала грекиня.

Впервые со дня, когда Аскольд увёз Елену из Киева, пригласил он её разделить с собой трапезу.

Волхвы сопоставили все приметы и наконец-то успокоили князя: никакая опасность от гречанки ему не грозит.

Аскольд любовался юной девой, зябко кутающейся в меха, то и дело дующей на пальцы. Здесь, в земле словен, и летом не бывает жарко, а уж весной что ни ночь на траву иней ложится.

Пасынок Гордята сидел напротив, пытался что-то объяснять на пальцах другой черноглазой холопке, а гречанка лишь смешливо щурилась и непонимающе вертела головой.

Быстро захмелевший князь Гостомысл выкрикивал здравицы в честь своих ратников и воевод, а то сам пускался в пляс на нетвёрдых ногах и к закату свалился, где стоял, уснул мёртвым сном.

Примеру своего предводителя скоро последовали и другие словене, они заваливались спать прямо на молодой траве, кто где приткнётся.

Князь Аскольд взял гречанку за руку и, ни слова не говоря, властно повёл в свои покои.

Усевшись на постели, Аскольд с удовольствием вытянул уставшие ноги.

Гречанка в замешательстве стояла у порога, не зная, что ей делать.

— Милая моя грекиня, — начал было говорить Аскольд медовым голосом и вдруг увидел, как по стене опочивальни скользнул багровый отблеск. — Сиди здесь, не высовывайся! — напоследок зычно крикнул Аскольд и убежал.

Когда он выбежал на двор, то увидел, что угловая башня охвачена пламенем, следом занялась огнём воротная вежа, послышались грозные боевые крики урманских находников.

Скрытно вернувшись, варяги пристали к берегу и кинулись на штурм ладожских укреплений.

Князь Аскольд поставил всю киевскую дружину оборонять главные ворота, против которых варяги налаживали мощный таран.

В ночи стало светло, словно ясным днём, — то загорелся облитый смолой частокол городских стен, пылали сторожевые башни и амбары, от летучей варяжской стрелы занялся княжеский терем в глубине крепости...

Послышались грозные удары в дубовые ворота, и вскоре разлетелись в щепки размочаленные плахи, варяги ворвались на площадь, и завязалась беспощадная лютая сеча.

Звенели мечи, и гремели боевые топоры, повсюду слышались хриплые крики воинов, по сырой ладожской земле потоком полилась кровь...

   — Вадим, скажи всем нашим и пришлым, чтобы Сигурда-конунга не убивали! — запоздало прокричал с высокой башни Гостомысл. — Я хочу, чтобы Сигурд живым вернулся домой и всем поведал, каково его приветили в Ладоге!..

   — Другие вернутся, расскажут! — откликнулся воевода Вадим, сражаясь сразу с тремя варягами.

   — Другие не смогут вернуться! — сердито прокричал Гостомысл. — Если Сигурда убьют, всем его воинам придётся искать смерти в бою...

   — Ладно!.. Пускай урман ещё поживёт, — неохотно согласился воевода. — Эгей, Сигурда не убивать!..

Аскольд бился длинным двуручным мечом, сдерживая натиск закованных в железные доспехи викингов. Киевский князь один противостоял целой дюжине урманов, не пропускал их в галерею, ведущую к терему Гостомысла.

Не углядел Аскольд, когда подкрался к нему вражеский воин, когда обрушился на шелом боевой варяжский топор...

Правителя южных тавроскифов оруженосцы на руках принесли в опочивальню и уложили на ложе.

Елена в один миг припомнила всё, чему её учили в монастыре, — рану следовало промыть отваром зверобоя, наложить дегтярной мази и перевязать.

Но она не успела ничего сделать, потому что в опочивальню привели заросшего волосами до самых глаз жреца языческого бога, и этот эскулап весьма ловко промыл рану, что-то пошептал над ней, затем вставил тонкую звериную жилу в обыкновенную иглу и принялся зашивать разрубленную кожу на голове князя так, словно это был прохудившийся башмак.

Но самое удивительное было то, что правитель тавроскифов при этом вовсе не чувствовал боли! У него на щеках появился лёгкий румянец, он пошевелил рукой, но на иглу с толстой жилой не обращал внимания.

Жрец закончил зашивать рану, намазал её сверху каким-то снадобьем и приложил сверху зелёный лист подорожника.

Из складок своей одежды жрец извлёк глиняную плошку, вытащил зубами деревянную пробку и дал князю отхлебнуть из горлышка.

Затем жрец стал делать над головой князя странные движения руками, словно бы отгонял злых духов, что-то шептал, посыпал голову князя вонючими порошками, а в завершение процедуры поплевал во все углы и удалился.

   — Господи, помоги ему! Только бы он не умер! — взмолилась Елена, опускаясь на колени перед ложем князя, — Я готова и сапоги с него снимать, и ноги ему мыть, только бы он не умер...

Елена подумала, что если и этот тавроскиф внезапно исчезнет из её жизни, как Могута, она такую потерю уже не переживёт.

Почему так получается: жизнь складывается из отдельных мгновений. Взятое по отдельности, почти всякое мгновение мерзко, грязно, тягостно и постыдно. А в итоге жизнь представляется прекрасной...