Исток

   — Моё имя — Аристарх. Мы с протоспафарием Феофилактом не раз ходили и на Дунай, и в Херсонес, и к хазарам...

   — Немедленно прекратите разговоры, — властно потребовала сестра Феофания, сидевшая рядом.

Злилась она потому, что какую-то черницу Параскеву в императорскую гавань Буколеон несли на носилках дюжие рабы, а сестра Феофания вынуждена была бежать за ними. И долго ещё, взойдя на высокую палубу дромона, она не могла отдышаться.

   — Почему? — удивился Аристарх.

   — Василиссой Феодорой велено не позволять никому вступать в беседы с сестрой Параскевой.

   — На этом корабле командую я, — сухо напомнил монахине Аристарх. — И буду делать то, что сочту нужным.

   — Рано или поздно всякий корабль возвращается в гавань, капитан сходит на берег и ему приходится держать ответ за нарушение повеления её величества василиссы Феодоры, — едко заметила монахиня. — Язык карают вместе с головой...

Елена увидела, как глаза капитана на мгновение потемнели от гнева, но он тотчас же взял себя в руки, почтительно склонил голову перед сварливой монахиней.

   — Вы позволите узнать ваше имя, досточтимая дева? — любезно улыбнулся зловредной монахине Аристарх.

   — Сестра Феофания.

   — Прекрасное имя! Не гневайся на меня, сестра Феофания, ведь я всего лишь желал пригласить и тебя, и дочь моего доброго знакомого разделить со мной вечернюю трапезу. Окажите мне честь, пожалуйте в мою каюту отужинать чем Бог послал...

Сестра Феофания заколебалась.

   — Пища у нас на корабле отнюдь не скоромная... А подкрепиться перед дальней дорогой всякому полезно. Не приведи Господи, поднимется сильный ветер, и бывалому моряку несладко придётся, а уж вам и подавно аппетит отобьёт, — пообещал капитан. — Ветры всегда дуют не так, как того хотелось бы корабельщикам.

   — Я сегодня ещё и не обедала, — вспомнила сестра Феофания.

Следом за гостеприимным капитаном монахини прошли в его каюту, сотворили благодарственную молитву и чинно уселись за дубовым столом, а тем временем два смуглолицых матроса внесли варёную рыбу и тушёные овощи, подали чаши для омовения рук.

   — Не угодно ли наливочки? — наполняя серебряные кубки темно-красным вином, предложил капитан. — Как говорится, сие и монаси приемлют...

От вина сестра Феофания не отказалась и вскоре, не чинясь, за обе щеки уплетала закуски, которые едва успевали подавать бессловесные матросы.

Насытившись, монахиня разрумянилась и заметно подобрела. Она уже не глядела на Елену с беспричинной злостью и словно бы даже жалела сестру во Христе.

А Елене есть вовсе не хотелось, и она с трудом заставила себя съесть лишь кусочек отварной форели и выпить глоток сладкого вина.

Начиная с того самого момента, когда её подхватили под руки придворные евнухи и потащили в храм Святой Софии на пострижение, Елене всё происходящее виделось как бы со стороны, словно бы не её, а какую-то другую девушку постригали в монахини, затем несли на корабль и увозили куда-то на край света.

Постепенно до её сознания стало доходить, что не с кем-то, а именно с ней произошла метаморфоза и что не кому-то, но именно ей отныне суждено провести остаток дней в служении Господу... Чтобы не думать об этом, сестра Параскева спросила капитана:

   — И как вы, моряки, не боитесь отправляться в плавание? Я слышала, что плавать по морю опасно...

   — Не море топит корабли, но ветер, — сказала сестра Феофания. — Без воли Господа ни единый волос не может упасть с головы человека.

   — А мы и уповаем на Господа, — ответил капитан. — Но, конечно же, понимаем, что в открытом море каждый день жизни может оказаться последним. Это ощущение придаёт жизни своеобразную прелесть. Посмотрите, как прекрасно море, освещаемое лучами заходящего солнца!..

Монахиня поглядела на море, но лишь недоумённо хмыкнула.

   — Когда человек живёт в обстановке постоянного ожидания смерти, когда он не может быть вполне уверен ни в одной следующей минуте, вот тогда-то и появляется особое суждение о красоте каждой вещи... Красота эта — мгновения и преходяща. Каждый миг она готова исчезнуть, как последний луч солнца на закате, и надо успеть насладиться этой красотой, дарованной нам Господом в безмерной доброте Его... Мы ежедневно и ежечасно становимся свидетелями того непреложного факта, что неумолимая Вечность поглощает сегодняшний день...

   — Да ты не моряк, а поэт! — с жаром воскликнула сестра Феофания. — Если бы ты избрал духовное поприще, то смог бы достичь больших вершин.

   — Вот состарюсь — и приму духовный чин, — пообещал капитан. — А до той поры буду ходить по морю, любоваться его красотами.

Он поглядел на Елену, сидевшую с каменным лицом, сочувственно вздохнул:

   — Не отчаивайся! Если девушка будет сохранять оптимизм и жизнерадостность, счастье рано или поздно постучится в её дверь...

   — О каком счастье можно говорить в моём положении? — горестно спросила Елена.

   — О величайшем счастии служить Господу нашему, — важно сказала сестра Феофания.

Елена горестно опустила голову.

   — Ты ещё так молода, Елена!.. В твоей жизни ещё могут произойти перемены, — сказал капитан. — Мудр был тот отец, который советовал сыну записывать свои огорчения и возвращаться к записям по прошествии некоторого времени. Даже спустя несколько недель прежние огорчения кажутся мелкими, не заслуживающими внимания. Не отчаивайся. Никому не дано провидеть свою судьбу, хотя все мы того желаем. Вот и сестра Феофания не знает, какие перемены уготованы ей...

   — Это знает лишь Господь, — поднимая глаза кверху, сказала сестра Феофания.

   — Да, — согласился капитан и лукаво усмехнулся. — Все мы под Богом ходим...

Игуменья Екатерина увидела в окно, как от причала в монастырь пронесли закрытые носилки. А вскоре важная столичная монахиня ввела в покои настоятельницы Сурожского монастыря юную деву.

   — Прими, матушка, новопостриженную сестру Параскеву под своё неусыпное попечение, — сказала сестра Феофания, передавая в руки настоятельнице свиток, запечатанный красной печатью.

Игуменья Екатерина задумчиво оглядела новую монахиню, прибывшую в обитель на царском корабле.

По виду — прямо ангел, а какова она на самом деле?..

   — Повелением святейшего патриарха Игнатия сестре Параскеве определено провести дни свои в твоей обители. Доглядывай за ней, ибо молодой император может осмелиться на святотатство и прислать своих молодцев, дабы они похитили сестру Параскеву, — многозначительным шёпотом добавила сестра Феофания и испуганно перекрестилась.

   — Из нашей обители ещё никому никогда не удавалось скрыться, — заверила игуменья Екатерина.

   — Её величество василисса Феодора пожертвовала обители скромную лепту, — сказала сестра Феофания, передавая в руки настоятельнице туго набитый кожаный кошель.

   — Щедрость её величества безмерна! — радостно возгласила настоятельница.

   — Но если, не дай Бог, сестра Параскева сбежит или её похитят, не сносить тебе головы, — предупредила настоятельницу сестра Феофания.

   — Не беспокойся, сестра! Не впервые приходится исполнять подобные поручения. Всё будет сделано как следует, — сказала игуменья и сняла со свитка печать.

Развернув пергамен, игуменья нараспев прочитала:

   — «Настоятельнице Сурожского монастыря повелеваю принять в свою обитель сестёр Феофанию и Параскеву, учинив за ними строгий надзор...»

Услышав это, сестра Феофания в ужасе подбежала к окну и увидела, как дромон медленно отходит от причала.

   — Господи, сослали сюда сестру Параскеву, а я-то чем провинилась перед василиссой?.. Меня-то за что? — жалобно завопила она. — Господи Иисусе, спаси и помилуй!..

   — Не употребляй имя Господне всуе, — строго заметила мать настоятельница.

Игуменья Екатерина уже принимала в своём монастыре молодых константинопольских пигалиц, за развратное поведение отсылаемых из столицы в отдалённый монастырь. Эти женщины в первые месяцы своего пребывания причиняли много беспокойства постоянными капризами, неумеренными требованиями, и потому было неудивительно, что подобных аристократок игуменья не любила, поскольку сама происходила из семьи, не отличающейся ни древностью рода, ни высоким положением при дворе.